Борис Хазанов: «Что бы ни случилось, художественная литература не умирает.»
3 Июля, 2014, Беседовал Геннадий Кацов
Борис Хазанов (настоящее имя Геннадий Файбусович) — писатель, философ, знаток античности и средневековой теологии, критик, эссеист, переводчик, Ньютона, автор книг по истории медицины, врач с 15-летней практикой. Фото с сайта wikipedia.org
Борис Хазанов (настоящее имя Геннадий Моисеевич Файбусович) — писатель, философ, знаток античности и средневековой теологии, критик, эссеист, переводчик (философские письма Лейбница появились на русском благодаря ему), автор художественной биографии Ньютона, автор книг по истории медицины, врач с 15-летней практикой. Живёт в Мюнхене.
Его повесть «Час короля» известна всему миру, а за последний роман «Вчерашняя вечность» в 2008 году он как лучший писатель русского зарубежья получил «Русскую премию». Лауреат, премии города Гейдельберга «Литература в изгнании» (1998), литературной премии имени Марка Алданова (2010), литературной премии имени А.М. Зверева журнала «Иностранная литература» (2013).
Хазанов — литературный псевдоним, который еще в 70-е годы придумал тогдашнему редактору журнала «Химия и жизнь» Геннадию Файбусовичу его друг, писатель, физик, диссидент Александр Воронель.
Геннадий Моисеевич, мне непросто сформулировать к Вам вопросы, поскольку интервью имеет определенный временный формат, а передо мной – человек, чья жизнь, слава богу, оказалась длинной, с шестью годами сталинского ГУЛАГа, с неоконченным филологическим и законченным медицинским образованиями, переводчик писем Лейбница, немецкой поэзии, автор удивительных романов и эссе, издатель и иммигрант с 32-летним стажем. Поставьте себя на мое место! Поэтому, я нашел выход: в вашем сборнике эссе «Абсолютное стихотворение. Маленькая антология европейской поэзии» (Im Werden Verlag, München 2006) есть немало ваших собственных высказываний, которые я бы попросил Вас прокомментировать. Я отобрал их, поскольку уверен, что затронутые Вами темы актуальны в любое время, да и что может быть глубже и значимей для писателя и философа, как не диалог с самим собой. Вы не возражаете?
Давайте попробуем.
«... Овидий из «Тристий» посылал стихи для публикации домой в Рим — завидное преимущество античного писателя перед литературными изгнанниками нашего недавнего времени». Исходя из того, что сегодня происходит в России с точки зрения цензуры, диктата государства в сфере эстетики и культуры, самых разных и безумных законодательных инициатив Госдумы (так называемый, взбесившийся принтер»), не предполагаете ли Вы, что в ближайшее время русская литература вернется к ситуации «там» и «сам» издата?
Я могу себе представить что-то вроде ностальгии по временам расцвета самодельной литературы, могу позволить себе и пропеть ей запоздалую хвалу.
Самиздат был вызовом и альтернативой реакционной, эстетически убогой, скованной по рукам и ногам официальной советской словесности; можно сказать, что Самиздат стал её гробокопателем. Сколько благополучных писателей спрашивали себя: не махнуть ли рукой на всё и выпустить мой невозможный, непроходной роман на волю, ни у кого не спросясь? Самиздат и Тамиздат были великим соблазном и опасной игрой. То был жест отчаяния и протеста, и вместе с тем праздник свободомыслия и веселья. Сама по себе охота на недозволенное творчество, которой с таким усердием предавалась тайная политическая полиция, – была своеобразным знаком признания. Иронический парадокс всей ситуации состоял в том, что эти крысы в погонах были нашими главными читателями. Нужно представить себе то особое чувство счастья и свободы, с каким раскрывались папки с ветхими страницами машинописных журналов на папиросной бумаге. Воистину, плевать нам было на священные портреты, на пресловутое партийное руководство литературой и его инструмент – союз рептилий, именуемый Союзом советских писателей.
Сегодня, с высоты лет, хорошо видны слабости Самиздата и его конечная неудача. Но тот, кто его пережил, кто присоединился к его зачинателям и участникам, его не забудет, как не забывается литературная молодость.
Вы спрашиваете, вернётся ли когда-нибудь русская литература к этому романтическому прошлому? Конечно, нет. По-крайней мере два обстоятельства делают это невозможным: новое общество, на всех парах приближающееся к типу массового общества в опережающих странах, и современная дигитальная техника изготовления и воспроизведения литературных текстов.
Как ни удивительно, до сих пор находятся охотники сочинять романы и слагать стихи. Что бы ни случилось, художественная литература не умирает. Многие убеждены, что будущее за интернетом. Перечисляются неоспоримые преимущества электроники – это прежде всего небывалая оперативность и безграничный демократизм.
Могущество новых средств массовой информации – одновременно и следствие, и условие становления нового, никогда прежде не существовавшего общества. Массовое общество сложилось в передовых странах во второй половине прошлого века и ныне в мучительно-лихорадочном темпе, круша и ломая всё, что ему перечит, нарождается в России.
Как тут не вспомнить некогда нашумевший трактат Хосе Ортеги-и-Гассета «Восстание масс», блестящее пророчество о новом обществе и его культуре, высказанное ещё до Второй мировой войны. Но философу не снилось то, что спустя полвека явилось на свет. Толпы на улицах больших городов, толпы в чертогах гигантских, заваленных товарами магазинов, толпы, ревущие на стадионах, массовый психоз в концертных павильонах, где под громыхание ударных инструментов на подмостках извиваются похожие на павианов исполнители музыки первобытных племён. Мы очутились в обществе, высшим законом которого является потребление и верховным законодателем – рынок.
Что касается литературы, попытки верховной власти возродить идеологическую цензуру выглядят демонстрацией слабоумия. По существу, они бесперспективны.
«... подобно Блоку, Есенин ушёл, когда в воздухе страны, которым он дышал, почувствовался избыток азота.» Причины Вашего отъезда из СССР? Почему вы не последовали за Вашим другом Владимиром Войновичем, которые вместе с некоторыми известными писателями-иммигрантами, вернулся в 1990-х в Россию, живет там и широко публикуется?
Мне не раз приходилось писать о том, почему и зачем я эмигрировал в 1982 году из тогдашнего Советского Союза; объяснюсь коротко. Я потерял веру в Россию, страну своего рождения и родного языка. Я не мог больще заниматься литературой, которую считал так или иначе своим призванием, и которая стала главной причиной новых преследований, домашних обысков, ограблений, допросов, постоянной слежки и т.п. Было ясно, что мне в этой стране больше нечего делать, Жене моей дали понять, что мне следует убираться прочь. В противном случае грозил арест, а моего тюремного и лагерного прошлого было с меня достаточно. Да, мы действительно дышали азотом. Больше всего меня устрашала судьба моего сына, которого ожидали нищета и национальная дискриминация в государстве, где всякая инициатива, желание и умение работать пресекались, где вообще никто не хотел работать. Я не хотел, чтобы сын повторил мой путь. Будущее было для него, как и для всех нас, ампутировано. Самому тёмному мужику в деревне было очевидно, что режим сгнил до основания, и можно было лишь удивляться, на чём он всё ещё держится.
Почему я не вернулся? Неужели это непонятно? Потому что возвращение в Россию было бы второй эмиграцией, – мне хватит первой. Потому что там негде и не на что жить, и никто меня там не ждёт. Потому что люди, вроде меня, никому в этой стране не нужны.
«... Противопоставление музыки красноречию после Верлена стало традиционным.» Сегодня русская поэзия разделилась на два лагеря: те, кто пишет регулярным русским стихом (с корпусом критиков и издателей) и те, кто пишет так называемым «верлибром» (со своими критиками и издателями). Как в свое время между классическими и рок-музыкантами, позиции их непримиримы. Можно ли сказать, что силлабо-тонический стих устарел? Что «белый стих», а то и проза, разбитая на короткие строки, приблизила русскую современную поэтику к «мировым стандартам», в духе калифорнийской «лэнгвидж скул»? В то же время, чем объяснить нынешнее возвращение интереса к классическому русскому стиху?
Я недостаточно подготовлен к серьёзному разговору о поэзии: моя профессия – проза.
Наша классическая поэзия предлагает великолепные, хоть и относительно немногочисленные, образцы нерегулярного – белого, или свободного – стиха: Блок, Ахматова Ходасевич, Гумилёв и, конечно же, Пушкин (пожалуй, и басни Крылова). Неисчерпаемое богатство рифм и отсутствие (как во французском или польском) регламентированного ударения, в русском языке до сих пор поощряют у нас долговечность якобы архаического регулярного, преимущественно силлабо-тонического стихосложения.
Но со временем оказывается, что и белый стих, и верлибр, не говоря уже об акцентном стихе, предъявляют стихотворцу не менее жёсткие формальные требования, чем «несвободный». В первую очередь это касается, как мне кажется, содержания и содержательности. Поражающий своей изобретательностью стих Маяковского довольно часто бессодержателен. Как бы то ни было, я не думаю, что традиционное стихотворчество устарело. Похоже, что и большинство современных русских поэтов не спешит переключаться на модный, точнее, недавно освоенный западный манер. Для них, по-видимому, скорее выглядят архаичными те же Маяковский, Асеев и Хлебников. Что касается содержания, то рискну утверждать, что белых стих в особенности предполагает мысль, рефлексию; такова чарующая задумчивость «Северных элегий», «Вольных мыслей» или «Вновь я посетил...»
«... Проблематичность поэтического высказывания — центральная тема его поэзии (Пауля Целана – Г.К.). Так ставится под сомнение коронный тезис Хайдеггера: язык — дом бытия. Может быть, язык — это крематорий бытия?» Как бы Вы сегодня ответили на этот вопрос? Здесь можно, вероятно, вспомнить и заветное, кстати, вырванное из контекста, высказывание Адорно о том, что «писать стихи после Освенцима — это варварство».
«Проблематичность высказывания» – контроверза всего искусства слова, может быть, в такой же мере прозаического, как и поэтического. Известная речь Целана требует специального комментария, и о ней много написано. А вот ставшая чуть ли не поговоркой фраза Адорно оказалась всё-таки, если понимать её буквально, опровергнута. Впрочем, об Освенциме или, лучше сказать, о специфическом бессмертии Освенцима я однажды написал статью, она называется «Смерть Агасфера».
«... Замечание Борхеса о том, что великие национальные поэты обыкновенно не воплощают того, что называется национальным характером, можно было бы подкрепить ссылкой на Пушкина, пожалуй, и на Гёте.» В России сегодня самая титульная и статусная поэтическая премия – «Поэт». А что, по Вашему, необходимо, чтобы стать «поэтом», национальным достоянием? Общепринято, что после Бродского эпоха «великих» завершена. Согласны ли вы с этим?Вы хотели бы знать, что означают для меня такие выражения, как классическая литература и литературный шедевр. Боюсь, что мы оказываемся в положении Блаженного Августина, возразившего на вопрос о времени: понимаю, что это такое, но если меня спросят, я не смогу ответить. Так и я не в состоянии дать определение, которое удовлетворило бы меня самого.
Далее Вы упоминаете Бродского (которого я немного знал), ссылаетесь на «общепринятое мнение», будто с ним закончилась эпоха «великих». При всём моём давнем преклонении перед Иосифом и восхищении его поэзией, я это мнение не разделяю. Прогнозы такого рода требуют осторожности. Подождём, увидим.
В одном из интервью вы заметили: «... Я уважаю позицию патриотически настроенной интеллигенции, выражающей надежду, что рано или поздно некий очистительный поток омоет Россию — эти единственные в своем роде авгиевы конюшни. Я только не вижу Геракла, способного выполнить необходимые канализационные мероприятия». Ваше отношение к возвращению известного еще со сталинских времен эпистолярного жанра – «коллективного письма», характерного и для интеллигенции эпохи Путина?
Насчёт уважения – слова эти были произнесены или написаны давно. Не думаю, чтобы я под ними сейчас расписался. К любым декларациям отечественного национализма я испытываю отвращение.
Коллективные письма и заявления – не мой жанр. Всю свою жизнь я ставил свою подпись только под текстами, которые написал сам.
«Эпоха Путина». Какая эпоха? Через 10-15 лет о ней никто не вспомнит.
«... в имени Державина слышится слово «ржавый», и оно напоминает о державе». В имени «Хазанов» мне слышится «хазары». В чем смысл, этимология Вашего псевдонима? Почему вы его приняли?
Мой псевдоним Борис Хазанов, подарил мне ради конспирации редактор подпольного машинописного журнала; предполагалось, что тайная полиция не станет разыскивать реального носителя этого имени. Неизвестный мне инженер Б. Хазанов не имел отношения к диссидентскому движению. Говорят, он уехал в Америку. Конспирация не помогла, псевдоним был разоблачён. С тех пор – дело происходило в 70-х годах – он украшает мои сочинения.
© RUNYweb.com
Первый в истории русской иммиграции в Америке общинный мемориальный дом «Лисовецкий» – это место, где в скорбную минуту ухода родного человека, вы будете обеспеченны самой добросовестной помощью на родном языке
Профессиональная видео-съемка и монтаж видео. Телефоны: 1(518) 365-1460, 1(518) 365-3907; e-mail: olegasaulenko@gmail.com
Добавить комментарий
0 комментариев