-->
Пятница, 29 Марта 2024
RUNYweb.com > > >

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Давид Шраер-Петров: «Я думаю, что мы все друг друга чему-то научили»

17 Мая, 2011, Беседовал Геннадий Кацов

Давид Шраер-Петров

Давид Шраер-Петров

Давид Шраер-Петров в ЭНЦИКЛОПЕДИИ РУССКОЙ АМЕРИКИ > > >

Давид, В «Энциклопедии Русской Америки» рассказывают только о себе. Вы  единственный повод для этой записи. И я Вас попрошу рассказать о себе, начиная, видимо, с дня рождения, с места рождения. Пожалуйста.
Я родился в Ленинграде, в 1936-м году, в семье интеллигентов. Еврейских интеллигентов. Мама вышла из среды раввинов, отец из мельников, но оба они к этому времени деклассировались, стали обыкновенными советскими интеллигентами. 

Если Вам не трудно, год и день рождения?
28 января, 1936-го года. Я думаю, что самым сильным впечатлением, первым, которое оказало влияние на всю мою писательскую жизнь, была эвакуация на Урал, в село Сивое, Пермской, тогда - Молотовской области.
Мы жили в деревне, жили совершенно деревенской жизнью, и я впитывал слова, которые шли прямо из глубин народа. Но кончилась эвакуация, кончилась блокада Ленинграда. Мы вернулись домой и дальше, я считаю, моя жизнь была такой же, как и жизнь всех подростков–полубеспризорников, поскольку родители работали целый день на заводе, и мы были предоставлены сами себе. Единственное что, может быть, отличало меня и моих близких друзей, школьников, товарищей в то время – это любовь к книгам, особенно – любовь к поэзии. Эту любовь прививала нам учительница, Наталья Сергеева Ярославцева, которая когда-то дружила с Кирсановым,  с Есениным даже была хорошо знакома, с Всеволодом Рождественским (прошу не путать с Робертом Рождественским). Читая и думая, я начал писать стихи лет с пятнадцати. Вначале это были сатирические стихи, с довольно нецензурной лексикой. Ну, наверное, все бы так и шло, я писал бы лирические стихи потом и.т.д., если бы не встреча, в Первом Медицинском институте, куда я поступил в 1953-м году, сразу же после того, как прекращено было дело врачей, евреев-убийц, так называемых. Я встретился в этом институте с замечательным будущим кинорежиссером Ильей Александровичем Авербахом. И вместе с ним и с Васей Аксеновым мы организовали литературное объединение. Потом оно стало литературным объединением «Промкооперации», куда вошли такие крупные будущие писатели, как Рейн, Вольф, Бобышев, Найман, Кушнер, Еремин, Соснора – как раз сейчас, несколько дней назад, он получил звание «Поэт – лауреат Всероссийского конкурса»…
Так что я все время горжусь своими бывшими одноклубниками по литературному цеху. И, может быть, самым мощным следующим впечатлением, которое оказало влияние на меня, как на поэта, была встреча с Бродским. С ним я познакомился в 1961-м году, сразу же после демобилизации из армии, где я служил, как военный врач. 
Сложно сейчас уже оценивать, кто на кого больше влиял: окружение Бродского на него, или он на окружение. Во всяком случае, я помню, как он впитывал лирические, стихи, особенно любовную лирику, которую я писал в то время. И, конечно, мы все находились под мощным влиянием его таланта. 
Ну, началась моя работа в литературе и поэзии уже вполне профессионально, поскольку, начиная с 1961-го года, особенно в 1962-м году, уже установилось мое сотрудничество с издательством «Художественная литература», ленинградским отделением, где я довольно много переводил. В это время я познакомился с Ефимом Григорьевичем Эткиндом, знаменитым переводчиком и теоретиком литературы, и, особенно, мне посчастливилось видеть и даже несколько раз разговаривать с Анной Андреевной Ахматовой. 
Вас интересует, наверное, история? Особенно запомнилась такая история, которая говорит о ней, как о человеке вспыльчивом, горячем и не жалеющем никого и ничего, кроме своего представления о том, что такое поэзия. Однажды я зашел в издательство «Художественная литература», чтобы поговорить с Натальей Ивановной Толстой, теперь уже покойной. Она была редактором отдела восточных литератур в издательстве. Хотел поговорить с ней о моих идущих в печать переводах. Мне сказали, что ее нет, что она у себя дома как раз и принимает Анну Андреевну Ахматову. 
Жила она как раз напротив «Художественной литературы». Издательство, так же как и издательство «Советский писатель» в Доме книги. Если Вы помните, это был дом с огромным шаром – рекламой швейных машинок. 
Я купил два букета цветов и отправился к Наталье Ивановне. Она жила близко, за Казанским собором. Позвонил в ее дверь. Она открывает, смотрю – глаза заплаканные, совершенно подавлена. Но, тем не менее, она  меня пригласила, я вошел. Сидит в кресле Анна Андреевна Ахматова, и они продолжают разговор. 
Анна Андреевна ей говорит: «Вашу правку, которую Вы сделали на моих переводах, я вообще не принимаю». Тогда Наталья Ивановна говорит: «Как, Анна Андреевна, это действительно надо было сделать так, а не иначе!» 
Тогда Ахматова, больше не обсуждая это дело, верстку швырнула на пол и говорит: «Чтобы Вы понимали – вот так это будет!» Я был совершенно потрясен, поскольку хуже всего увидеть великого человека в плохом состоянии. Ну, я ушел. 
Это был один момент, может быть интересный для Вас и для читателей, поскольку очень часто после смерти поэта, либо писателя или актера – великого человека любого – начинают создавать легенды. Либо это легенда в одну сторону, либо в другую. Как раз, Ахматова была таким символом оскорбленной матери, что справедливо, но, видимо, это не спасало ее от собственных ошибок – она могла обидеть кого-то другого.

Давид Шраер-Петров, 1959 г.
Давид Шраер-Петров во время службы в армии, 1959 г. Фото из архива Д. Шраера-Петрова

Вы говорили о Бродском. Я так понимаю, Вы встретились с ним, когда ему был 21 год, в 1961-м году, а Вам было – 25. Он ведь тоже отличался безаппеляционностью и довольно резко в компании мог общаться с людьми. 
Да, один раз, я помню такое, когда досталось мне. Сначала мы с ним познакомились так: буквально через неделю после того, как я демобилизовался из армии, вдруг ночью, ну ни ночью, а часов в 10 вечера, раздается звонок в мою коммунальную квартиру. А я жил в Лесном, это почти окраина Ленинграда. 
Я открываю дверь и смотрю: какой-то стоит с велосипедом молодой человек. Был апрель, мокрая такая погода, метель ленинградская ужасная. Он мокрый такой, в куртке, рыжие волосы растрепанные. Я открываю и не понимаю – я его не знал, Бродского, до тех пор никогда не видел. 
Он мне сказал: «Я – Иосиф Бродский» - может быть, даже он сказал: «Меня зовут Ося Бродский». В то время его называли – Ося, Иосиф потом пришел уже,– «Я хотел с Вами поговорить. Я читал Ваши стихи любовные, и хотел с Вами поговорить». 
В общем, мы с ним проговорили почти полночи. У меня была бутылка вина «Мадера», как сейчас помню. Я затопил печку, он согрелся, и мы с ним очень-очень подробно разговаривали о лирической поэзии вообще, о его  стихах: он читал много, я читал много и.т.д. Так что, с ним, я считаю, у нас были в целом теплые отношения, но однажды вдруг я понял, что в нем сидит некий протестант, который не будет давать никому переходить его дорогу или обходить его. Это было, по-моему, осенью 1962-го года. Борис Вахтин, сын Веры Пановой, сам известный прозаик и переводчик знаменитый с китайского, пригласил меня, Бродского, Наймана и Бобышева выступить в таком вечере-соревновании у них в Институте Народов Азии, где он работал. Смысл этого был таков: мы по очереди читали стихи. Каждый читал одно стихотворение, потом публика, путем аплодисментов, отвергала одного, двоих и.т.д. Каким то чудом оказалось, что мы с Иосифом остались вдвоем. И мы стали читать по очереди, и публика никак не решала, кто должен уйти. Так мы закончили это соревнование – никто из нас не победил. И, как я понял, это ему не понравилось. Этот эпизод он не любил ни вспоминать, ни комментировать и.т.д., то есть он себе не позволял проигрывать никогда, именно проигрывать. И никакие дружеские отношения, так сказать, к его представлению о личной славе, не имели…

Насколько я понимаю, это был не проигрыш – ничья. Но в его разумении это был проигрыш.
Это был проигрыш. Он не признавал ничьей. Если бы он был шахматистом, он, наверное, был бы вроде Таля, то есть для него лучше было идти на осложнение, чем предпочитать спокойную ничью.

Давид, вот Вы, вращаясь в этом кругу, общаясь с этими людьми, можете ли назвать кого-либо, кто был для Вас путеводной звездой? Бродский,  опять-таки, не стеснялся об этом говорить, мол, Рейн, нравится это или нет, был его учителем.
Это шутка была.

Это не совсем шутка, он посвящал ему стихи и.т.д. Он говорил о том, что Рейн многому его научил. Вас эти люди чему-то научили?
Я думаю, что мы все друг друга чему-то научили. Но, если говорить об учителе, то я думаю, что моим учителем, настоящим, был Илья Авербах, будущий кинорежиссер. Он сам писал очень хорошие стихи. Он просто возился со мной, то есть разбирал каждое стихотворение. Все новые стихи я ему приносил. Это был мой учитель, это был мой авторитет окончательный. Мнение его было абсолютным. 
И он мне говорил: «Вот здесь, например, ты употребляешь образ, а Пастернак  в такой же ситуации написал так, и написал сильнее. Или вот здесь, например, рифма качающаяся. Я в то время придумывал такие рифмы, когда, например ударение в первой строчке идет на предпоследний слог, а в последней строчке, рифмующейся с этой, ударение идет на последний слог. Внешне они как бы зеркальные, а по звучанию, по размеру, они качающиеся. Вот это для него было очень интересным. 
Но, если Вас интересует, кто из этих вот людей, то не Рейн точно. И не Бобышев, точно. Я думаю, что в то время, как ни странно, мы были наиболее близки с Найманом. Его лирическая поэзия меня очень занимала. 
Очень жалко, что во время этого соревнования он проиграл, совершенно глупым образом. Он читал так вдохновенно и не заметил, что подошел очень близко к краю сцены и упал со сцены. Упал и заплакал, и ушел. Это была, конечно, ужасная несправедливость. Но потом мы с ним первым и разошлись, потому что я оценивал этические какие-то вещи по одному, а он по-другому. 
Это были отношения Рейна с его женой, и участие Наймана в этих отношениях, в отношениях Бобышева с Мариной Басмановой. И в том, и другом случаях я был на стороне Бродского и Рейна. И это тоже повлияло очень. Я Вам еще, если у Вас есть время, могу рассказать случай, который тоже как-то характеризует одного поэта замечательного, с точки зрения отношений к тогдашней партийной системе и подчинения этой партийной системе. 
Я говорю о Слуцком. Это был день похорон Эренбурга. И собралась около Ново-Девичьего кладбища огромная толпа. В какой-то момент власти, видимо, я так думаю, отдали приказ поставить заграждения железные, вот  эти, знаете, трубы, ставят такие ограды.

Переносные.
Да, переносные и держать их, потому что толпа, в основном молодежь, хлынула и хотела подойти поближе к могиле. Перейти улицу, войти в кладбище и подойти поближе к могиле Эренбурга, над которой рыдала его дочка. И, в принципе, это было бы так, и заграждения были бы смяты, но в последний момент вдруг перед толпой появился Борис Абрамович Слуцкий, который стал буквально уговаривать уйти, ради авторитета своего, ради долга перед обществом, для того, чтобы не создавать панику, не порочить память великого писателя и.т.д. То есть, он служил в роли попа Гапона, то есть пытался встать между властью и народом, пытаясь все-таки служить власти, а не народу. И, когда он подошел, а он меня узнал, мы с ним были очень хорошо знакомы (именно он придумал мне этот псевдоним – Петров, Шраер-Петров). Он увидел меня, я ему говорю: «Борис Абрамович, зачем Вам это?» И это была очень большая рана, которая не могла зажить долго между нами. Только, когда в конце концов его жена Таня тяжело заболела, он позвонил мне, он знал, что я врач, хотел посоветоваться. После этого мы с ним снова встретились, помирились, забыли о том, что было.

Давид Шраер-Петров с женой Эмилией Шраер и сыном Максимом, 1979г.
Давид Шраер-Петров с женой Эмилией Шраер и сыном Максимом, 1979г. Фото из архива Д. Шраера-Петрова

Вы говорите, именно Слуцкий дал Вам еще одну фамилию – Петров. Почему?
Дело в том, что как-то он приезжал в Ленинград, это было в году 1959-м, да и, конечно, он после своих выступлений встретился с группой молодых поэтов: там и Кушнер, и Найман, и Бобышев были. Бродского тогда еще не было вообще, на фоне поэзии Ленинградской. Он только где-то еще созревал.

В 19 лет Бродский только начал писать.
Вот этих я помню точно. Алик Городницкий был еще тогда. И вот, мы шли через Дворцовый мост, а Слуцкий очень любил давать советы, учить жить. И помогал очень много людям, всегда спрашивал: « У тебя есть деньги? Вот я тебе десятку дам, если нужно?» и.т.д. Очень добрый был. Но, в то же время, любил поучать. 
И вот, он мне говорит: «А ты пытаешься свои стихи посылать? У тебя фамилия Шраер, тебя никогда не напечатают они». Я говорю: «Ну, а что же мне делать»? – «Добавь себе Петров, Шраер-Петров, у тебя как отца зовут»? – «Петр»,- «Ну, вот и сделай себе Шраер-Петров, или просто Петров. Самойлов сделал, смотри, и печатается». 
Я дурачок был, конечно, послушался, теперь жалею об этом. Но поскольку я уже начал печататься, начал переводы печатать, то так оно и пошло одно с другим. Я помню, что году в 1978-м я все-таки сломался и понял: пора уже заявить, что меня все-таки не покорили полностью. 
Мне предложили выступить, я был на БАМе, с экспедицией, и потом от Союза писателей довольно серьезная была экспедиция. Я вернулся и на радио предложил, что у меня есть довольно хороший материал. Там часто стихи мои передавали, песни на мои стихи исполняли и.т.д. Они спросили: «Что за материал?» 
Я им сказал. У них была передача «Писатели у микрофона», по-моему, в 9 часов утра начиналась, в 9:30 заканчивалась. Они очень хорошо, так же как и Вы, записали, правда, без видеокамеры, просто через микрофон – текст. И  потом я должен был завизировать текст. Я приехал, этот текст прочитал, а подпись – Давид Петров, даже Д. Петров они написали. 
Я говорю, что меня зовут Давид, и что я хочу, чтобы они написали Давид Шраер-Петров. Они говорят: «Шраер мы не будем ставить, только Д. Петров, в крайнем случае, Давид Петров». Я говорю: «Тогда я не буду выступать». 
Это вот и явилось началом конца. Полным моим разладом с Советской властью и с Союзом писателей. Меня уже приняли к этому времени в Союз писателей. Довольно много я печатался, правда, только переводы, стихи они все равно не давали печатать. Одну книжечку выпустил только в 1967-м году «Холсты», и то, в одной обойме с четырьмя другими поэтами. 

Вы упомянули, что Слуцкий знал о том, что у Вас медицинское образование. Вы как-то пропустили это. 
Да, я поступил в 1953-м году в институт Медицинский, туда, где я познакомился с Ильей Авербахом и с Васей Аксеновым, и закончил в 1959-м году. И закончил, как общий врач.

То есть, Вы не только хирург человеческих душ, Вы – общий врач?
Общий врач, также как в Америке это называется General Physician – общий врач. И меня призвали в армию. Я служил в танковых войсках в медицинском санитарном батальоне.

Какие это годы были?
Это было с 1959-го по 1961-й годы. Потом Хрущев сократил количество танковых войск и, слава богу, я попал под это сокращение.
Вы уже упомянули о том, что возникли проблемы с Союзом писателей. Давайте теперь мы подойдем к годам иммиграции. Я знаю, что Вы 9 лет, то, что называется, просидели в отказе. Несколько слов об этом.
Почти 9 лет. Подача документов и потом отказ логически связаны с еще одним маленьким эпизодом, который довершил полностью мое расставание с Союзом писателей, да и вообще с Советским союзом. В Литве, на празднике поэзии, я прочитал стихотворение «Моя славянская душа в еврейской упаковке», прямо в открытый эфир. Ну, там это…

На местном телевидении, или на Центральном телевидении?
Нет, это потом шло на Центральное телевидение. Литовцы показали на местном телевидении – это большой праздник был литературный. И в зале, конечно, творилось что-то невероятное. Там был  крик, шум, Максим как раз был там.

Давид Шраер-Петров и Генрих Сапгир
Давид Шраер-Петров и Генрих Сапгир. Фото из архива Д. Шраера-Петрова

Ваш сын?
Да, я его возил с собой везде: в Литву, в Грузию, там мы с писателями общались, и здесь. И когда я вернулся в Москву, меня вызвали на Секретариат Союза писателей, и сделали мне большую проработку. К этому времени я написал уже довольно много еврейских стихов, то есть, стихов на еврейскую тему. Вдруг я понял, что, конечно, я обязан писать о евреях. Это главная линия в моей жизни. Кто как ни я? Я должен. Я не могу ждать, пока кто-то об этом будет писать, о тех евреях, которые сейчас есть, не щолом-алейхемских, таких шлемазловских, а о настоящей еврейской интеллигенции, которая сложилась к тому времени, и которая продолжает оставаться под пятой российской империи. 
В общем, разрыв пошел по всем линиям. Я на выступлениях, которые мне еще продолжали давать, начал читать еврейские стихи. Короче говоря, так или иначе, я решил, что надо уезжать. Но попали мы в отказ. 
Рассказывать об отказе я не буду, поскольку считаю, что это был малый геноцид, который Советская власть делала. Потому что в одной Москве сидело в отказе около 50 тысяч евреев, причем, самое главное, они большей частью выпускали людей простых профессий и отфильтровывали и держали в отказе, в основном, интеллигенцию. Причем, интеллигенция деклассировалась. Например, я знаю, что один Заслуженный артист республики, скрипач, вылетела из головы уже фамилия его, он работал уборщиком в переходе на Смоленской площади. 
Таких примеров была масса, все наши друзья, практически, работали рабочими, электромонтерами, бойлерщиками, а это были врачи, инженеры и.т.д. Но врачам было немного легче, поскольку я спустился из старших научных сотрудников до положения простого врача, но я все-таки работал, это была моя профессия. А очень многие страдали. В отказе вся наша семья стала очень активно сотрудничать с активистами, такими, как Слепак, Бегун и.т.д. Меня много раз предупреждали, несколько раз хватали, вели в милицию, допросы устрашающие устраивали, ну и т.д., и.т.п. Кончилось практически судебным процессом, который подготовила газета «Аргументы и факты», они написали там огромную статью…

Какой это был год?
Это был 1985-й или 1986-й.

Перестройка, это уже Горбачев.
Это перестройка, абсолютная. Мне посылали повестки в прокуратуру. Я решил – не пойду. Кончилось это дело тем, что я оказался в больнице, свалился с тяжелым сердечным приступом, и после этого вдруг отлегло. Они от меня отстали. Говорят, что это связано с тем, что Горбачев к этому времени захватил всю полноту власти, то есть они стали ослаблять давление.

В каком году вы эмигрировали?
Мы эмигрировали в 1987-м году.

Если считать, что сейчас 2011-й год, то Вы уже достаточно долго здесь, 24 года. А вы работали здесь по профессии медика, или только как литератор?
Ну, как литератор… Мы с Вами как раз и познакомились, вскоре после моего приезда, а на хлеб я зарабатывал, как микробиолог и научный сотрудник в университете Брауна.

Вы были в советские времена членом Союза писателей. Как Вы можете определить себя, как писателя, здесь? Вы принадлежите к какому-то сообществу? Есть ли некие друзья по цеху?
Вы знаете, все меньше и меньше среди иммигрантов. Когда я приехал, я довольно много общался, несмотря на то, что жил в Провиденсе, а сейчас почему-то хватает времени только писать, а общаться…
Я больше даже общаюсь с теми, кто в России живет. Особенно ярким представителем этого общения был Генрих Сапгир. 
Я бы хотел этот текст закончить просто своей благодарной памятью о нем, потому что он и мне, и моему сыну как-то показал, как можно долгие годы трудиться и писать плодотворно, несмотря на то, что тебя никто не знает и даже не дает публиковаться.

Loading video...

© RUNYweb.com

Просмотров: 12606

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА