-->
Четверг, 28 Марта 2024
RUNYweb.com > > >

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Владимир Тучков: «Сейчас совершенно иная эпоха - эпоха наперсточников»

31 Октября, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Владимир Тучков - поэт, прозаик, перформер.

Владимир Тучков - поэт, прозаик, перформер.

Владимир Тучков - поэт, прозаик, перформер.
Окончил Московский лесотехнический институт. Работал схемотехником и программистом. В 1990-м году перешел на журналистскую работу.
Лауреат премий журналов «Знамя», «Новый мир» и «Магазин Жванецкого». Цикл рассказов «Смерть приходит по Интернету» был назван Академией российской словесности в числе наиболее значительных произведений 90-х годов. Ряд рассказов был включен в «Антологию русского рассказа ХХ века. 50 авторов», вышедшую в издательстве Academic Studies Press, США. За книгу стихов «Майор Азии» (1999) стал лауреатом премии «Московский счет». Живет в ближнем Подмосковье.

Володя, 25 лет назад я уехал из Москвы, так что столько же, примерно, мы с тобой не разговаривали: не считать же короткие реплики в фэйсбуке общением. Я рад, что у нас появилась возможность побеседовать, поскольку считаю тебя не только замечательным поэтом и прозаиком, но и мистиком, который почти не скрывается за балаганными, по бахтински карнавальными сюжетами своих текстов. Кстати, в одном из них («Ираида Штольц и ее дети») ты объясняешь, повествуя о смерти героини, причины смерти Брежнева и падения СССР. Что радует: в одном абзаце («... Поэтому нет ничего удивительного в том, что, не выдержав таких потрясений, скончался Генеральный секретарь Коммунистической партии Советского Союза. И поскольку он был столпом социалистической империи, его Атлантом и Титаном в одном лице, империя рухнула. И погребла под своими обломками такое великое историческое явление, как социалистический реализм»). Какой мощи должен быть сегодня литературный герой, чей уход мог бы привести к тектоническим изменениям в современной российской политике? Ираида Штольц – широкими мазками написанный персонаж, созвучна эпохе и дитя Советской власти. Кто он – литературный герой последних пятнадцати лет, то есть начала XXI века, равный Ираиде по энергетике и витальной силе? 
Дело в том, что сейчас совершенно иная эпоха. Когда ни о какой особой энергетике говорить не приходится. Потому что сейчас эпоха наперсточников. Нет никакого большого стиля, нет и не может быть материальных следов деятельности художника. А Ираида Штольц была именно художником. Внутри нее был ад. Настоящий, взаправдашний. Причем, она имела громадную свободу, чтобы выстраивать его фасад и обустраивать интерьер.

На смену художнику сейчас пришел криэйтор. То есть дизайнер массового сознания. Это уже совсем иная «профессия». Его можно уподобить компьютеру, который прокручивает чьи-то, не свои собственные, программы. И свобода тут крайне ограниченная. Причем, это громадная компьютерная сеть, этакое облако, в котором никто конкретно не несет никакой персональной ответственности. Часть коллективной задачи, которую не в состоянии продолжить какой-то один поломавшийся компьютер, берут на себя тысячи других. 

Вот, например, лет восемь назад я написал повесть. Она неудачная, даже название ее не помню. Так там я попытался изобразить «современную Ираиду». И она у меня здорово смахивала на Глеба Павловского. Что же? Павловский повержен. Но никаких тектонических процессов при этом не случилось. Сеть продолжает производительно работать. Причем многие ее ячейки-компьютеры переваривают сразу несколько задач. Днем ходят на митинги протеста. Вечером костерят в фейсбуке и государство, и страну, и народонаселение (количество «Чаадаевых» достигло какой-то невероятной цифры). А утром идут в присутствие, где вновь подключаются к решению коллективной задачи.

Ну, а как гигантская сеть может погибнуть, если она как бы бессмертна? Если в ней, как и в живом организме, рождаются все новые и новые клетки. При помощи вируса, исключительно вируса. 

Но он сейчас невозможен. Вот, скажем, возьмем литературу как составную часть культуры, которая способна быть носителем такого очищающего вируса. В 80-е годы литература активно использовала разнообразные нетрадиционные практики, тяготела к гротеску, иронии, зауми, к синтаксическим и прочим поискам. Это был вирус, который как минимум совпал со всеобщей потребностью перемен, как максимум – их в определенной мере взрастил и спровоцировал.

Сейчас торжествует унылый побитый молью реализм. Причем не только в атавистических союзписательских структурах, но и в практике подавляющего большинства авторов, от этих структур независимых. Но, в общем, с этим надо продолжать жить. Жизнь циклична.

Книга «Последняя почка» начинается рассказом «Ираида Штольц и ее дети» и посвящена памяти Нины Искренко. Почему? Кстати, последний раз мы виделись с Ниной в середине девяностых в нью-джерсийском Хобокине, куда она приехала на Русские чтения в Stevens Institute. Для меня воспоминания о Нине связаны, в немалой степени, с московским клубом «Поэзия», в работе которого мы с тобой принимали активное участие, и встречами в редакции «Юности», в «Зеленой лампе» Кирилла Ковальджи. Как сказал после ухода Нины из жизни поэт Женя Бунимович: «Нина ушла – и праздника не стало». В ее текстах также немало балагана, непредсказуемых фабульных поворотов и лексических находок, как и в твоих поэзии и прозе. Родство душ и соседние кресла в зрительном зале русской словесности? 
Тут несколько причин. Самая лобовая заключается в том, что у моей книжки был подзаголовок «Рассказы о любви и смерти». Правда, потом он слетел. У Нины также есть цикл, который именно так и начинается. 

Вторая причина состоит в том, что имена ушедших друзей необходимо напоминать. Любыми доступными способами. Поскольку жизнь стремительно несется вперед, и идущие, скажем так, вослед за нами, должны знать, что и до них были крупные поэты. А не так: закончился Серебряный век, а потом появились мы, любимые, красивые, двадцатидвухлетние. 

По отношению к Искренко такие напоминания не только уместны, но просто необходимы. Потому что меня изумляет равнодушие, с которым к ее творчеству относится теперь уже не критика, а литературоведение. Человек необычайно одаренный, многое сделавший для современной поэзии, оставивший весомый вклад, который господа литературоведы в упор не видят. Совершенно прав был Всеволод Некрасов, увы, тоже покойный, называя эту самую науку наукой рукой руку мыть и одним сплошным жульничеством. Да, о Нине по случаю публично вспоминают и Кирилл Ковальджи, и Игорь Иртеньев, и Евгений Бунимович, и другие, кто ее знал и ценил. Но ситуация не изменяется. Вот, скажем, загляни в куцую статью о ней в Википедии. О начальниках жеков пишут пространнее... В общем, печально это.

Ну, и, конечно, определенное родство душ ощущаю. С определенного момента и я подался в перформеры. Причем перформансы по большей части у меня провокативного характера. После наиболее удачных люди, не способные воспринимать нюансы и улавливать интонации, активно вычеркивают меня из фейсбуковских френдов. 

Теперь, по прошествии почти 30 лет, кажется, что Клуб «Поэзия» был местом единения поэтических душ, чем-то светлым и открытым, с дружественным расположением поэтов друг к другу. Возможно ли, на твой взгляд, существование таких альтруистических образований сегодня? С посиделками до поздней ночи, чтениями ерофеевской «Москва-Петушки» в вагоне электрички «Москва — Петушки», авторами которых были Павел Митюшёв и ты; с акционизмом, в духе «бездействия» в очереди перед московским «Макдональдсом» - идеей Нины, коллективно реализованной поэтами? Или сегодня все пропитано рационализмом, молодежь не стреляет по воробьям, выстраивая литкарьеру, а литераторы нашего поколения настолько забурели, что пустяками уже не занимаются?
Не хотелось бы показаться этаким  старым пердуном. Мол, в наше время – ого-го-го, дескать, богатыри, не вы! Тем более, что сейчас круг моего литературного общения в реале составляют в подавляющем большинстве люди от 35 до 45. То есть, дети по отношению к нашему поколению. И это для меня достаточно комфортное общение.

Эти люди, нынешние, достаточно мобильны, энергичны, не утратили интереса, так сказать, к человеческому общению. Не только к общению «по интересам», то есть к декламации своих текстов и снисходительному прослушиванию текстов чужих, но не чуждых. Но и к выстраиванию общечеловеческих коммуникативных связей на почве совместного времяпровождения в чаепитиях и винопитиях, в коллективных походах по Москве и ее колоритным окрестностям, в фестивалях, которые нынче идут бесконечной чередой, в демонстрации своих политических взглядов... Ну, и, конечно, лямур-тужур – дело-то молодое.

Но у этого кучкования есть отличия от того уникального, теперь уже исторического, объединения, именовавшегося клубом «Поэзия». Клуб был местом более что ли «профессиональным». Не в смысле талантливости и реализованности его участников. Российская земля и сейчас рожает достаточное количество одаренных пиитов. Среди целого ряда объединяющих людей мотивов ярко выраженной доминантой были литературные интересы. Точнее – поиск эстетической истины. А уж потом утверждение себя, любимого, в литературной среде.

Сейчас это скорее тусовка, сюжет которой в каких-то частях соприкасается с развлекательными шоу. Но шоу, естественно, в достаточной мере интеллектуального. Чтение стихов с последующим обсуждением их достоинств, если таковые имеются, нынче не в чести в поэтических кругах. Такая форма имеет место разве что в среде графоманов, которых в жутком количестве расплодил ресурс стихи.ру. 

В общем, тут много что можно наговорить про «теперь» и про «тогда». Но оставим это дело социологам культуры. Может быть, они наконец-то оторвут задницу от теплого стула и исследуют такое значительное явление как клуб «Поэзия». По-моему, пора, поскольку наше поколение уже начал подбирать господь.

Но вот об одном отличии, вопиющем, не сказать не могу. Почти до конца 90-х я по инерции полагал, что существует поэтическое братство. И считал коллег своими братьями. Но однажды сподобился увидеть, как подрались два «брата», подрались «вручную». Нельзя сказать, что это массовое нынче явление, такие случаи, к счастью, большая редкость. Но я понял, что с определенного исторического момента братья стали партнерами. К счастью, не по бизнесу, там с партнерами разбираются более радикально.

Но, в принципе, все это вполне естественно. Люди в своей сущности остались прежними (как бы не дистанцировались они от «совковости» прежних поколений). Радикально изменился уклад российской жизни.

Чем ты объяснишь возросший сегодня интерес к поэзии? Огромное количество фестивалей, конкурсов, премий, поэтических альманахов, профилированных сайтов. Нет ли здесь известной российской традиции: чем хуже в России со свободами и больше цензуры, тем лучше для литературы?
Не думаю, что тут действует именно этот закон. Скорее наоборот, когда открывают вентиль и стравливают нарастающее давление в социальном котле. Так было во время оттепели, когда поэты-шестидесятники, начав свой триумф на нынешней Триумфальной у памятника Маяковскому, вскоре завоевали стадионы. Так было и в перестройку. Но немного пожиже, поскольку оканчивался не столь жуткий период нашей истории. Стадионов не было. Но были театры, забитые до отказа. Помню, как с Пашей Митюшевым выступали на Малой Бронной, зал был полон, несмотря на отсутствие афиш. Вечер в ДК «Дукат» (открытие клуба «Поэзия» 12 октября 1986 года – Г.К.) вообще конная милиция охраняла. А Студенческий театр МГУ, где нынче церковь? Там просто какое-то неистовство творилось. Но при этом публика была настроена прежде всего на «политическое». У меня наибольший аплодисмент срывал стих про то, как:

Глянешь в окно, а в окне удивительный вид:
солнце воскресло и вперило в небо лучи.
Мир обновляется, защебетать норовит,
почки набухли от перестоявшей мочи.
Вот и ушла за кордоны полярная ночь,
стало заметно, что красные – сплошь голубые

и т.д.

У Саши Еременко зал наиболее бурно реагировал не на густые металлургические леса, а на начальника отдела дезинформации полковника Бокова.

Сейчас поэт, нормальный поэт, не такой, которого слепили и назвали поэтом в Союзе писателей России, на политическую ситуацию за окном не слишком-то реагирует. Что прекрасно подтвердил устроенный года три назад кажется Дмитрием Кузьминым вечер гражданской поэзии. Не был. Но многие очевидцы говорили, что это было жалкое зрелище. 

Ну, есть, правда, Всеволод Емелин. Но его социальность-политичность – это клоунская маска, довольно талантливая. А вот Евгений Лесин – это исключение, подтверждающее правило. Он, пожалуй, один актуально работающий в той области русской поэзии, в которой всегда было многоголосно и шумно... Ах, да! Конечно, Игорь Иртеньев, про слона я как-то забыл.

Шумно в фейсбуке, где поэты говорят о нынешней печальной ситуации не стихами, а междометиями с обилием обсценной лексики.

Что же касается оживления – фестивали, альманахи, вечера, премии, - то никакого всплеска я не наблюдаю. Это развивается постепенно, по нарастающей где-то с середины 90-х. И связано это с тем, что появляются добрые люди меценаты-спонсоры, которые ссужают деньги. А поскольку деньги в России в этот период также возрастали по нарастающей, то и оживление прогрессирует. Надеюсь, это продолжится, несмотря на ожесточенную схватку Путина и Обамы.

К теме конкурсов и премий. Ты участвуешь, к примеру, в экспертном голосовании, которое определяет лауреата премии «Московский счет». Есть ли сегодня реально престижные премии, конкурсы? По хрестоматийному «гамбургскому счету». Или там, где призовые суммы достигают определенного количества нулей, их распределяют между своими, в лучшем случае – между известными поэтами первого ряда? Ты ведь и сам получал награды, и становился лауреатом фестивалей. Как сориентироваться в этой пестрой картине, и насколько реально она создает репутации и способна делать героев нынешнего литпроцесса?
Конечно, наиболее «чистые» премии – это когда соревнование происходит только за престиж. К таковым прежде всего относится премия Андрея Белого, когда каждый лауреат в четырех номинациях получает один рубль, одно яблоко и одну бутылку водки. Которую надлежит распить с членами жюри. Это, как известно, самая авторитетная премия для таких, Гена, как мы с тобой. Поскольку она была учреждена в годы глухие питерским андеграундом, а конкретно - самиздатовским журналом «Часы» и двумя неизменными сопредседателями - Борисом Ивановым и Борисом Останиным. Вот перечень лауреатов этой премии, в отличие от всех прочих, в подавляющем своем большинстве не вызывает вопроса: а за что и почему дали? Кривулин, Парщиков, Саша Соколов, Анатолий Гаврилов, Шварц, Мамлеев, Левкин, Александр Горнон, Всеволод Некрасов, Жданов, Айги, Байтов... Все они и многие-многие другие – явление в русской литературе.

Я как-то тоже раз сподобился оказаться в шорт-листе этой премии. И это для меня, не скрою, предмет особой гордости.

Что же касается всех прочих премий, скажем так, вселенского масштаба, которые вручаются в помпезных залах, типа «Достоевский», с приложением чека со многими нулями и в присутствии толпы телевизионщиков, то я про них мало что знаю. Но знаю наверняка, что далеко не главную роль в выборе жюри играет репутация автора и в литературном цехе, и в читательской среде. Вот что их отличает от премии Андрея Белого.

А вот премии журналов по результатам года – это что-то типа честной солдатской медали. У меня три таких медали – от «Магазина Жванецкого», «Нового мира» и «Знамени».

Володя, насколько ты задумываешь свои рассказы, как потенциальные сценарии для кино? Ведь в каждом – невероятные, фантастически неожиданные ходы, чудаки-герои, черный и серо-буро-малиновый юмор, трагикомедия в духе Тарантино или какого-нибудь "Реквиема по мечте" Даррена Аронофски. Не заваливают ли режиссеры-кинопродюсеры предложениями?
Нет, не заваливают. Я на этой почве человек невезучий. И опыт у меня отрицательный. В начале века Андрей Макаревич загорелся желанием снять по моему роману «Танцор» сериал. Он выступил в роли продюсера. Но при этом режиссер, довольно опытный, с солидным портфолио, но эстетически лично мне чуждый, сделал из моего кибер-панка сопливую мелодраму. Сделал для Первого канала. В довершение ко всему режиссер пособачился с Эрнстом (это такой главный начальник телевизионной нашей пропаганды, которая чередуется с попсовым канканом). 

В результате этого собачения, восемь серий ужали до шести. То есть даже я мало что понимал в сюжете получившегося продукта. Получилась помесь сопливой мелодрамы с бесчеловечным абсурдизмом. Продут показали летом в неудобное время. После чего Макаревич, почесав в затылке, риторически изрек: как можно было из хорошего материала сделать такое дерьмо?

А вот тексты всяческих, условно говоря, драматургованизованных авторов у нас читают не киношные, а театральные режиссеры. Этой весной Марина Брусникина поставила в Школе-студии МХАТ по моему «Русскому И Цзину» прекрасный спектакль «Книга Перемен». 

Удивительно, как жизнь стилистически повторяет твои маскарадные сюжеты. Я случайно набрел на сайт loveread.ws, с твоей биографией и портретным фото рядом. Если ты еще не видел: на этом сайте вместо твоей фотографии – портрет нашего общего знакомого, замечательного поэта Владимира Строчкова. Понятно: вы оба Володи, оба с бородой, но не до такой же степени. Здесь мы с тобой, как говорится, в одной лодке (in the same boat): на сайте Крымология (www.krymology.info) есть моя биография, поскольку родился я в Крыму, с портретным фото Дмитрия Александровича Пригова. Я как-то выставил эту страничку на фэйсбук и мои знакомые, в немалой степени наши общие с тобой знакомые, пришли к выводу, очевидному, правда, что уж с Приговым мы никак не похожи. Но у жизни свои правила построения текста и его сюжета. Насколько твои рассказы насыщены увиденным, подсмотренным, дофантазированным в жизни? И заметил ли ты, что твоя судьба отталкивается, бывает, от гротескной, по-барочному насыщенной ткани твоих поэзии и прозы? Такой себе маршрут из литературного, виртуального пункта А в реальный мир пункта Б.
Ну, сетевые технологии выдают еще и не такие чудеса. Однажды набрал в поисковике «этимология слова негр». Поисковик выдал множество текстовых файлов. И одну картинку, на которой Лев Рубинштейн. 

А со Строчковым нас путает не только интернет. Раньше мы с ним были внешне похожи. Плюс – мы оба Владимиры Яковлевичи, и фамилии наши рифмуются. Плюс – в давние годы мы были довольно близки эстетически. Раза три ко мне подходили люди и признавались в том, что мое выступление на неком вечере там-то и там-то произвело на них сильное впечатление. При этом там-то и там-то я в недавнем прошлом не выступал. И я понимал, что впечатление на них произвел Володя Строчков.

А насчет увиденного-придуманного отвечу тебе стихотворением незабвенного Андрюши Туркина:

Взглянешь на небо порой,
Кажется – сколько там звездок!
А обернешься вокруг –
Всё это бред и обман!

И, в общем, порой этот бред является проекцией реальности, о которой и не подозреваешь, на сочинительство. У меня был цикл о патологических отношениях в стремительно разбогатевших семьях. В редакцию журнала пришли два письма, в которых утверждалось, что я списал пару историй с судьбы каких-то их несчастных знакомых. А, вообще, конечно, все уже где-то когда-то было.

А моя судьба, наверно, отталкивается и убегает. Потому что я много написал про смерть. Вот, кстати, и Юрий Витальевич Мамлеев, с ним сложно соперничать в этой тематике, – он уже весьма немолод...

Но при этом порой наблюдаю, как сочиненное вторгается в реал. Однажды писал ночью о том, как в Кремле соколы бьют смертным боем ворон. Там есть такая служба при кремлевской роте, чтобы, стало быть, вороны не нагадили на лысину Путину. Утром проснулся и не обнаружил под окнами ни одной вороны. А их у нас в изобилии. Вернулись только через три дня.

Кстати, как поэт уживается с прозаиком в твоей биографии? Помню, Тучков времен Клуба «Поэзия» был поэтом. А уже лет десять спустя становится лауреатом, как прозаик. Интересно, что в моем случае процесс противоположный: в Москве я писал, в основном, прозу, опубликовавшись, к примеру, в андерграундном «Митином журнале» повестью в 1989 году, а сейчас, после 18-летнего перерыва пишу регулярным, самым что ни на есть конвенциональным классическим русским стихом. Ты еще пишешь стихи? Есть ли четкие этапы в биографии: этот поэтический, тот прозаический...? Тучков-прозаик и Тучков-поэт – разные люди или близнецы-братья?
Нет, у меня это не разделяется. Просто в какие-то моменты появляется потребность стать еще «кем-то». Дополнительно. К стихам прибавилась проза. Потом добавилось перформерство. Допускаю, что возникнет когда-то желание играть на пиле или выпиливать лобзиком котиков. Конечно, у прозы и у поэзии разные выразительные средства. Однако между ними нет никакой демаркационной зоны. Порой они соприкасаются и пересекаются, порой в пределах одного произведения, жанр которого туманен.

Дело в том, что я – человек бесполезный для издателей. Делаю в литературе только то, что нравится прежде всего мне. Для поэта это, конечно, нормально и естественно. Но прозаик, который уже каким-то образом о себе заявил, имеет определенные обязательства перед читателями. Он не должен делать значительных пауз и отклоняться от заявленной эстетической и тематической направленности.

Такой мой авторский эгоизм возможен благодаря тому, что деньги зарабатываю журналистикой. Это крайне полезно, поскольку в литературе мне абсолютно плевать на всякую цензуру. Ее, конечно, в кондовом советском виде не существует. Но отчетливо уже проявляется самоцензура редакторов-издателей, которые (не все, конечно) опасаются огрести сверху гвоздюлей. Уже стало слышно советско-классическое: старик, это здорово, но ты же понимаешь!..

Тогда давай о журналистике. В нынешней России эта профессия опасна для профессионала, дорожащего своей репутацией? Становится ли презираемой по причине пропитанных идеологией и пропагандой, вроде «киселевско-соловьевских», СМИ? Что тебя привело в журналистику и каковы сегодня перспективы у журналиста по сравнению с ситуацией, допустим, 15-летней давности, с достопамятными НТВ и неподцензурным газетами и журналами ельцыновской эпохи?
Ну, во-первых, не все «киселевско-соловьевское». Хоть остального и с гулькин нос. Во-вторых, журналистика – это не только про политику, как говорили в старину, «партии и правительства». Можно писать про спорт, автомобили, медицину, космос, про социальные проблемы, про столоверчение... В третьих, в ельцинскую эпоху, когда были неподцензурные СМИ, были СМИ и совершенно противоположные, которые из Москвы не видны. Губернские и районные, в которых был местный диктат. Где надо было восхвалять «народного благодетеля», который перед занятием кресла мэра отстрелил дюжину конкурентов. Но опять же не во всех.

Хотя, конечно, тенденция неоспорима. Но это палка о двух концах. Поскольку после достижения какого-то критического уровня лжи у читателя-слушателя-зрителя срабатывает защитный клапан. Мы это уже проходили.

Насчет презираемости политической журналистики тоже неочевидно. Вот у нас с тобой одни взгляды на «что такое хорошо и что такое плохо». В общем одни, хоть есть, думаю, различия в нюансах. А вот в России живет немалое количество людей, которым развитие событий в стране вполне нравится. И я не склонен считать их нравственными уродами и дебилами. Настроениями подавляющего большинства руководит не столько политика, сколько экономика. Так вот для них «кремлевские соловьи», думаю, не презренны. Хотя, похоже, Киселеву мало кто верит и из тех, кому ситуация нравится.

Что же касается меня, то я пришел в журналистику в связи со стремительным разрушением наших научно-промышленных отраслей. До начала перестройки довольно неплохо и с интересом разрабатывал компьютеры. А в девяностом году понял, что никаких компьютеров в Советском Союзе больше не будет. И сменил профессию, благо мог управляться со словом и знал изнутри литературную среду, о чем и начал писать в разные издания. Постепенно осваивал всякие разные темы. Не могу писать лишь о спорте, об экономике и о моде.

Писал немало и о политике. Писал, не кривя душой. В двухтысячном писал для Вестей.ру, которыми тогда рулил Антон Носик. И когда выбрали Путина, откликнулся статьей с заголовком «Россияне захотели большой порки». И понял, что совсем скоро придется кривить душой. В связи с чем перешел в международные обозреватели. С некоторых пор и в этой нише стало не вполне свободно в отношении выражения собственных мыслей и чувств. 

В общем, в журналистике вполне достаточно таких тем, где автору никакие цензоры не выкручивают руки и не обрезают язык. Про эппловские гаджеты, про истребитель Су-35, про стиль управления сетью магазинов Wal-Mart, про строительство Евротуннеля, про перспективы создания управляемой термоядерной реакции...

В одном из твоих рассказов герой томится накануне Нового года от одиночества, получая в результате, после неприятных перипетий, желаемое. Он «... просто убивал время, одиночество, уплаченные провайдеру деньги, мозги - точнее, блокировал генерацию ими мыслей о том, что вот он сидит один, как собака, денег нет, бабы нет и Новый год на носу, а там, глядишь, и конец света. А он не готов!..» Володя, а вдруг, в этом месте, в конце этого абзаца, конец света – ты-то готов? Что бы ты посоветовал тем, кто готовится к концу света? Надо ли быть к нему готовым в любую минуту? Возможно, здесь мы подходим вплотную к известному вопросу, нередко безответному: «Счастлив ли ты, Володя Тучков?»
Людей моего возраста принято спрашивать о готовности не к концу света, а к собственному биологическому финишу. С которым чем дальше, тем больше смиряешься, как с невозможностью летать под облаками и жить в пучине морской.

Ну, а счастлив ли я? Счастливы, Гена, мы бываем только в прошлом. 

© RUNYweb.com

Просмотров: 8817

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА