-->
Четверг, 28 Марта 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Александр Скидан: «Каждый автор диктует свои правила, свой закон...»

20 Июня, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Александр Скидан - российский поэт, прозаик, эссеист, критик, переводчик. Редактор отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение».

Александр Скидан - российский поэт, прозаик, эссеист, критик, переводчик. Редактор отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение». Фото Виктора Немтинова

Александр Скида́н  — российский поэт, прозаик, эссеист, критик, переводчик. 
Редактор отдела «Практика» журнала «Новое литературное обозрение» (с 2009 г.). Входит в консультационный совет литературно-критического альманаха «Транслит». Участник рабочей группы «Что делать?». 
Слушатель Свободного университета (1989—1992). Публикации в журналах «Комментарии», «Волга», «Митин журнал», «Место печати», «Октябрь», «Знамя», «Новая Русская Книга», «Критическая масса», «Новое литературное обозрение», антологиях «24 поэта и 2 комиссара», «Очень короткие тексты», «Антология русского верлибра». Переводил современную американскую поэзию (Чарльз Олсон, Сьюзен Хау, Эйлин Майлс, Майкл Палмер, Розмари Уолдроп, Пол Боулз), теоретические работы Славоя Жижека, Жана-Люка Нанси, Пола де Мана, Дж. Хиллиса Миллера, Антонио Негри, роман Пола Боулза «Под покровом небес», книгу Малькольма Джоунса «Достоевский после Бахтина», а также «The World is Round» Гертруды Стайн. Стихи переводились на английский, французский, эстонский, литовский, шведский, финский, итальянский языки, иврит. В США вышла книга стихов «Red Shifting» (2008).
Живёт в Санкт-Петербурге.

Александр, в опубликованных в интернете ваших биографиях сказано, что вы – поэт, прозаик, эссеист, критик. Здесь все логично укладывается в литературную инфраструктуру и одно другому, можно предположить, только в помощь. Но с 2009 года вы работаете еще и редактором отдела «Практика» в журнале «Новое литературное обозрение». Как-то критик А. Уланов отметил, что вы осторожны в оглашении имен «наиболее интересных пишущих людей», поскольку разговор сразу идет о культурной власти и иерархии.  Но ведь редакторская деятельность неизбежно связана с властью и культурной политикой. Нет ли противоречия между Скиданом-критиком-поэтом и Скиданом-редактором?
Противоречие, безусловно, есть, но оно сложнее устроено и касается также критического и поэтического письма. Хотя они могут обогащать друг друга (иногда я сознательно иду на жанровое, дискурсивное размывание границ), все же критическому модусу довлеют аналитическая и коммуникативная установки, остальные побочны. Понять, разобраться, как устроено высказывание другого, как оно соотносится с общим контекстом, в какого рода резонанс с ним вступает и что при этом меняется, а также внятно сообщить об этом читателю -- все это предполагает контроль, интеллектуальную дисциплину; поэтическая же работа, напротив, подразумевает, по крайней мере на начальном этапе, расторможение, отказ от самоцензуры, а главное, от желания сообщить что-либо. Поэзия -- это умение в нужный момент погрузиться в сновидение, отдаться наваждению. И вовремя из него выйти. Тоже своего рода дисциплина, но иного порядка, подчиняющаяся иной логике. 

Однако при более пристальном рассмотрении поэтический и критический модусы письма отнюдь не чужды политике или власти (если последние понимать не плоско, а стратегически). Любой автор, заслуживающий этого имени, выстраивает известную эстетическую, экзистенциальную, культурную политику. В фигуре редактора этот механизм обнажен. Умение работать с противоречиями, делать их продуктивными -- часть стратегии, из которой складывается констелляция высказываний; журнал и есть такая констелляция, или, если угодно, метавысказывание. Естественно, в моем случае с поправкой на то, что я редактор лишь одного из разделов (всего их пять), моя автономия весьма относительна, я должен учитывать традиции издания, его общую концепцию и направление, массу других обстоятельств; но, да, в ее рамках я провожу определенную литературную политику и пользуюсь определенной властью. Смешно это отрицать.

Раньше общепринятой практикой было то, что критик нередко принадлежал к какой-то литературной группе, писательскому сообществу и разделял их идеологию. Какова ситуация сегодня?
В девяностые идеологические контурные карты «поплыли», в начале двухтысячных началась реконфигурация линий противостояния, сегодня можно говорить об их кристаллизации. Сложность в том, что эти противостояния множественны, общество стало более разнородным, фрагментированным; государство пытается эту разнородность затушевать или даже преодолеть, прибегая к всевозможным методам мобилизации. Ситуация в литературном поле отражает эти тенденции. Но едва ли возможно повторение перестроечного сценария, когда противостояние, если несколько упростить, проходило по двум осям: «официальная»/«неофициальная» культура и «западники»/«почвенники». 

Но ведь в любой культуре в любую эпоху существуют несколько конкурирующих культур: официальная и неофициальная, авангардная и конвенциональная, консонанса и диссонанса, культура победителей и культура побежденных. Как вы определите сегодняшнюю пару?
Эти пары исторически обусловлены и могут меняться местами. Конвенции подвижны, авангардные техники канонизируются, становятся нормой. Сегодня одной из ключевых проблем, на мой взгляд, является проблема субъекта; антропоцентрическая картина мира подверглась серьезному испытанию в XX веке, сама человечность человека была поставлена под вопрос. 

Послевоенное искусство и философия пустились на поиски Другого. Еще Аполлинер в статье о кубистах сказал, что художник -- это тот, кто устремляется за пределы человеческого; этот принцип возобладал в какой-то момент и в гуманитарных науках, и в политической теории. Необходимо только уточнить, что это не антигуманизм per se (в чем упрекали и модернистское искусство, и (пост)структурализм), а критика гуманизма как идеологии, «человека» как идеологического конструкта. Я бы, вероятно, предложил пару «критическая»/«некритическая» культура. Мне близка первая традиция, традиция перепроверки правил, сомнения, деконструкции. Все должно быть поставлено под вопрос, в том числе и сама критическая позиция. Как говорил Ницше: «В каждой философии есть точка, когда на сцену выступают убеждения философа». То же можно сказать и о художнике, и о поэте, и о критике. 

Вы прекрасно знакомы с поэтами американской «Лэнгвидж скул», французской «Аксьон поэтик», с писавшими в пограничной зоне проза-поэзия Бретоном и У. К. Уильямсом, с «разъятым стихом» Чарльза Олсона, с  Полом Боулзом и Кэти Акер. «Кто из нас в минуты честолюбия не мечтал о чуде поэтической прозы, музыкальной без размера и рифмы...», как писал в «Цветах Зла» Шарль Бодлер. Насколько важно сегодня разделение на свободный и метрический стих?  На силлабо-тонику и сочетание различных ритмов, на монолог и многоголосие? Каковы сегодняшние поиски в русской поэтике? Современная стратегия?
В поэзии я придерживаюсь смешанной стратегии. Дело не в регулярном стихе, классической просодии или в рифмах самих по себе, а в интеллектуальных задачах и контекстуализации. Свою работу я рассматриваю не столько в горизонте русского поэтического канона (хотя, разумеется, его невозможно не учитывать), сколько в горизонте философско-антропологической проблематики. Это в большей степени контекст Батая, Беньямина, Агамбена, русских формалистов, Бахтина/Волошинова («Марксизм и философия языка» -- одна из главных книг XX века), а не Серебряного века или неофициальной литературы (хотя, опять же, последняя для меня крайне важна). Именно в этом контексте следует читать, в том числе, Введенского и Мандельштама; первый был мыслителем радикального кризиса языка и искусства, второй -- мыслителем события, революции как тектонического сдвига (поэтому-то он и привлекает таких теоретиков, как Бадью и Рансьер). 

Если же говорить о формальной стороне, то большое будущее я вижу как раз за упомянутой вами поэтической прозой, точнее, за «стихотворением в прозе». Начиная с Алоизиуса Бертрана и Бодлера, эта форма, благодаря Лотреамону и Рембо, постепенно утвердилась во французской поэтической традиции как равноправная с метрическим и/или свободным стихом. То же самое можно сказать и о современной американской поэзии. В России пока подобные опыты, в общем, числят по ведомству «малой прозы», однако отдельные тексты или даже книги Андрея Сен-Сенькова, Александра Уланова, Галины Ермошиной, Никиты Сафонова, Евгении Сусловой, Александры Цибули и других авторов условно «младшего» поколения указывают в направлении новых возможностей -- как  в плане организации высказывания, синтаксиса и т.д., так и в плане переопределения жанровых границ.      

От Вагинова, Илъязда и обэриутов до А. Драгомощенко, А.Парщикова, В. Кучерявкина, Шамшада Абдуллаева, С. Завъялова, М.Степановой – расширение пределов допустимого в русской поэзии продолжается. Ваш взгляд на собственную поэзию? Ваши задачи в условиях, когда все меньше остается еретического, маргинального, табуированного?
Отчасти я уже ответил на этот вопрос -- перспективу я вижу в гибридизации, скрещении различных дискурсивных режимов и типов письма, подчас исторически чуждых друг другу, даже враждебных. Речь идет не только о синтезе прозы и поэзии, но и о синтезе поэзии и, например, теории, поэзии и практик современного искусства. Мое «Красное смещение» (2006) было отчасти шагом в этом направлении. Еще одно поле возможностей -- комбинаторная поэзия, использование разного рода формальных ограничений, алеаторики, методов разрезки, компьютерных алгоритмов и т.д. Меня эти технологии интересуют, опять же, не сами по себе, а в проекции на актуальный экзистенциальный, политический опыт (политический опыт сегодня экзистенциален); а в первом приближении, конечно, -- как эффективное противоядие от предписываемой классической просодией культурной логики, ее инерции. В рамках конвенциального метрического стиха поэтическая техника может быть виртуозной, очень разнообразной и богатой смыслами, но эти смыслы не выходят за пределы того, что можно назвать русской культурной матрицей, или кодом, они паразитируют на нем. Это вечная архаика, упоительное переливание чужих снов из стакана в стакан. 

В таком случае, насколько исчерпаны возможности прежних поэтических языков? Нередко можно слышать мнение, что в русской поэзии рифма (или, как ее называли в «Поэтиках» XVII-XVIII веков «краесогласие») несет техническую функцию – мол, так легче текст запомнить. Сегодня есть журналы (а значит поэты и критики), которые публикуют только регулярный стих, и есть журналы (со своими поэтами и критиками), которые работают только с теми, кто пишет верлибром, белым стихом, а то и прозой, записанной короткой строкой. В какую из этих сторон, на ваш взгляд, сегодня качнулся маятник – интереса, моды, ухода от традиции или возвращению к ней?
Возможности исчерпаны и -- парадоксальным образом -- всегда открываются заново, как второе дыхание. Главное, чтобы оно не оказалось искусственным.

Творчеству Аркадия Драгомощенко в конце прошлого года был посвящен выпуск НЛО, в этом году, к 60-летию Алексея Парщикова – номер НЛО, ему посвященный. Место этих поэтов в современной поэзии? Их эстетика, тезаурус, школа? Влияние Драгомощенко на вас, поскольку встреча с ним, насколько можно понять по вашим высказываниям, стала значимым фактом вашей биографии. Мне это тем более интересно:  в 1985 году мы с Аркадием задумали выступление в ленинградском «Клубе 81» пяти московских поэтов, и тогда, в мае, я познакомил Парщикова и Драгомощенко во время нашего выступления.
Встреча с поэзией Аркадия Драгомощенко в конце восьмидесятых, а потом, рискну употребить это слово, и дружба с ним -- одно из главных событий в моей жизни. До этого самой современной, самой передовой поэзией для меня были «Дуинские элегии» Рильке и «Бесплодная земля» Элиота. Помню, я ехал в метро, читал подборку его стихов в рижском «Роднике», и меня точно током ударило -- оказывается, так можно писать по-русски, это не перевод!? 

Я испытал что-то сродни откровению. Интеллектуальному влиянию Аркадия я многим обязан, то была «иная логика письма», совершенно иной способ соединять слова -- не посредством ритма, а посредством тончайших резонансов, разрывов; именно он завораживал. Но и заставлял, конечно, сопротивляться, искать других путей, в моем случае -- более аналитических, «жестких»… 

Парщиков конвенциональнее в смысле просодии; если Драгомощенко шел от Гёльдерлина, от тех же «Дуинских элегий» Рильке, то Парщиков -- от Пастернака и Вознесенского. С этим «советским» субстратом связана, на мой взгляд, его недооцененность, выпадение из фокуса внимания в девяностые годы; для вышедшей из подполья неофициальной поэзии и наследующего ей молодого поколения, претендовавших на культурную гегемонию, Пастернак, а тем более Вознесенский, были в тогдашней ситуации немного моветон, китч. Генеалогию охотнее возводили к «лианозовской школе», концептуалистам, западному свободному стиху. А кроме того, шум вокруг «метареализма», поднятый еще в восьмидесятые в официальной печати, сыграл с ним дурную шутку. 

В общем, Парщиков еще ждет своего прочтения. Хотя, с другой стороны, его влияние на определенный круг авторов, в том числе младших, более заметно на формальном уровне, чем влияние Драгомощенко (которое носит менее очевидный, подспудный характер).       

А.Введенский как-то отметил: «Поэзия производит только словесное чудо, а не настоящее.» Вопрос к вам, как в переводчику Чарльза Олсона, Сьюзен Хау, Эйлин Майлс, Майкла Палмера, Розмари Уолдроп, Пола Боулза... Как это «словесное чудо» перевести с другого языка? Ведь, на самом деле, все то, что lost in translation, и есть по сути – фонетической, синтаксической, просодической – поэзия, ее экстракт и ее чудо.
Универсального рецепта не существует, по крайней мере мне он не известен. Каждый автор диктует свои правила, свой закон, их-то и требуется ухватить. Иногда для этого требуется погрузиться в критические штудии, в биографию, осилить чуть ли не весь корпус текстов (так было у меня с Олсоном), иногда сходу попадаешь в резонанс (что случается реже). Мои переводы Олсона отлеживались много лет, я к ним постоянно возвращался и переделывал, всякий раз ужасаясь самонадеянности первых версий, причем некоторые из них уже были опубликованы. Последние год-два я перевожу Майкла Палмера, но тоже не тороплюсь с публикацией результатов, это work in progress; иногда единственно верное решение каких-то особенно головоломных мест приходит годы спустя, когда на перевод начинаешь смотреть отстраненно, вчуже (собственно, такая отстраненность нужна и в работе над собственными текстами). Удачи редки, но ради них стоит помучиться. 

Неоднократно вы говорили в интервью и писали о «девальвации, неэффективности слова как такового, нуждающегося, стало быть, в компенсации, в энергичной аудиовизуальной подпитке». При этом, выход  вы видите в связи поэзии с другими искусствами. В прошлом году я написал в жанре экфрасиса книгу «Словосфера» (медитативные тексты к 180 картинам). Мне интересно, как вы видите этот «выход»? Ведь достаточно распространены представления о синтетическом искусстве, мультимедийном перформансе, тот же экфрасис, и т.д.
Опыт встречи с другим, в том числе с другим видом искусства, бесценен, даже если результат оказался провальным, потому что колеблет привычные предпосылки, смещает угол зрения, перенастраивает оптику. Импульс не затухает, он проникает в подкожную ткань и что-то меняет в метаболизме, в скорости мысли. В юности я написал композицию по картинам Модильяни, неудачную, но она дала некоторый толчок, наряду с интересом к free jazz и полистилистическим экспериментам восьмидесятых (трио Ганелин--Чекасин--Тарасов, «Поп-механика» Курёхина ), в сторону от чисто инструментального понимания поэзии. Ваша «Словосфера» охватывает несколько живописных эпох, она грандиозна по замыслу, но, на мой вкус, слишком монолитна в смысле метрического устройства -- лично мне не хватает «полифонии», когда разным эпохам соответствуют разные поэтические системы, разные способы организации экфрасиса (особенно при переходе к модернисткой живописи). 

В одном из интервью вы вспоминаете с благодарностью ленинградского музыковеда Алика Кана, кстати, моего друга детства, который рекомендовал вас в 1994 году на International Writing Program в Айове, на три месяца. Тогда поездка в Америку была, в те годы,  для вас чем-то исключительным. А кого еще вы хотели бы поблагодарить? Кто способствовал серьезным изменениям в вашей биографии, чья заслуга в перенастройке вашей поэтической оптики?
В качестве своих учителей я всегда называю Аркадия Драгомощенко и Бориса Останина, который возглавлял «кафедру поэзии» в Свободном университете. Это были семинары, проходившие раз в неделю по выходным сначала в Центральном лектории на Литейном, потом в Доме писателей, а когда тот сгорел, на квартире одного из семинаристов, Миши Гамберга. Останин открыл для мне ленинградский андеграунд и современную теорию текста, на занятиях мы обсуждали поэзию Айги, Жданова, Елены Шварц,  с докладами и чтениями выступали разные деятели неофициальной культуры, тот же Драгомощенко, Василий Кондратьев, Григорий Беневич, Анатолий Барзах. Параллельно знакомились с разными аналитическими подходами, разными «машинами интерпретаций», от герменевтики и психоанализа до деконструкции. При этом он категорически избегал какой-либо оценки наших собственных поэтических опытов, это радикально отличалось от практики ЛИТО (которые я тоже мельком застал). 

Дружба с Василием Кондратьевым, погибшим в 1999 году, также была для меня важнейшим стимулом. С его уходом образовалась дыра, страшное зияние в жизни. Это сильнее литературы. И, конечно, я благодарен Виктору Лапицкому, блестящему переводчику; его книга «После-словия» (2007), составленная из послесловий к переводам Деррида, Лаку-Лабарта, Бадью, Рансьера, Клоссовски, Абиша, Анлжелы Картер и других, -- лучший путеводитель по постструктуралистской мысли и послевоенному интернациональному авангарду. В середине девяностых, так сложились обстоятельства, я был одним из первых читателей его переводов прозы Мориса Бланшо, еще до их появления в печати; но дело даже не в этом, а, опять-таки, в том, что сильнее литературы, точнее, в том, из чего литература, в самом высоком и обессиливающем смысле этого слова, черпает свою силу.

© RUNYweb.com

Просмотров: 12764

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Все новости