-->
Четверг, 18 Апреля 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Еще читать в этом разделе

Все материалы раздела

Борис Кутенков: «Верю в силу непредсказуемости далёкого отклика»

18 Июля, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Борис Кутенков - поэт, литературный критик.

Борис Кутенков - поэт, литературный критик. Фото © RUNYweb.com

Борис Кутенков - поэт, литературный критик. Родился в Москве. Родным городом считает Лакинск Владимирской области, где, по его словам, «проводил едва ли не большую часть времени». Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (2011). Живет в Москве. Редактор отдела критики и публицистики портала «Литerraтура». 

Первая публикация – подборка стихотворений – состоялась в 2008 году в журнале «Студенческий Меридиан». Первая литературно-критическая публикация – в журнале «Литературная учеба» в 2010-м. Автор стихотворных сборников «Пазлы расстояний» (2009), "Жили-боли" (2011), "Неразрешённые вещи" (2014). Стихи публиковались в журналах «Волга», «Урал», «Дети Ра», «Зинзивер», альманахах «Белый ворон», «Сетевая словесность» и мн.др., рецензии и критические статьи - в журналах «Знамя», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Урал», в «Независимой газете», III томе антологии «Современная уральская поэзия» и мн.др. Участник Форумов молодых писателей в Липках (2009, 2011, 2012, 2013), победитель I-го открытого фестиваля молодых поэтов «Ночь, улица, фонарь, аптека» и финалист Международного поэтического фестиваля «Эмигрантская лира» (2010). Стихи вошли в лонг-лист «Илья-премии» (2009 г.), лонг-лист премии «Дебют» (2012), критика - в шорт-лист Волошинского конкурса (2011).

Борис, вы неоднократно заявляли, что вашим истинным призванием является не критика, а поэзия. Мало того, вы ощущаете свое призвание еще и некоей миссией: «Мне очень важно поддерживать поэзию в период маргинализации и полузабытости». Но ведь поэзия всегда была сферой маргинальной и, по большей части, сугубо приватной, если мы не говорим о поэзии «плаката» или так называемой «гражданской лирике». Хотелось бы спросить о поэтической аудитории, которая исчезла в смутные 1990-е, и улетучивается в связи с появлением гаджетов, плэй-стэйшн, компьютерных игр, реалити-шоу, фэйсбуков-инстаграмов-твиттеров. Кто он, сегодняшний читатель? Условно говоря: читатель текстов «Поэт-гражданин» Быкова, и читатель Галины Рымбу, Кирилла Медведева, Аркадия Драгомощенко, Алексея Парщикова?
Аудитория не улетучивается, она давно уже перешла в своеобразную культурную резервацию, сосредоточившись вокруг малотиражных толстых журналов, литплощадок с небольшим количеством посетителей. И – в итоге – маргинализация становится условием выживания, противостояния «развлекалову» (тоже необходимого, не спорю, но сущностно противоположного поэзии), роль которого выполняет условный «Гражданин Поэт» (о «тёмном и неуспешном катакомбном существовании» как способе спасения прекрасно писала в своих эссе Мария Степанова). 

Несмотря на то, что за годы работы обрастаешь некоторым количеством людей, читающих тебя более-менее регулярно, я скорее верю во внезапного читателя. Который, говоря словами любимой мной Ахматовой, «как тайна, как в землю закопанный клад». Во внимание людей, бескорыстно ценящих стихи и возникающих словно из ниоткуда, интересующихся стихами, а не политикой, не внутритусовочными разборками. Верю в ситуацию принципиальной непредсказуемости далёкого отклика – возникающего тогда, когда кажется, что все силы окончательно угасли, и получается как в стихотворении Сельвинского: «Сколько раз, отброшен на мель,/Рычишь:/«Надоело! К чёрту! Согнули!»/И, как малиновую карамель,/Со смаком глотнул бы кислую пулю.../И вдруг получишь огрызок листка/Откуда-нибудь из-за бухты Посьета:/Это великий читатель стиха/ Почувствовал боль своего поэта./И снова, зажавши хохот в зубах,/Живёшь, как будто полмира выиграл!/И снова идёшь среди воя собак/Своей. Привычной. Поступью. Тигра». 

Для читателя неангажированного имеет значение поэзия; для тусовки – те, кто приходит на неё. Кого-то из «иерархизированных» читателей ты не заинтересовал, кого-то успел отпугнуть, кто-то читал твои ранние вещи и закрепился в ореоле ложного представления; тусовка в любом случае занята самоокучиванием. И тут – внезапное письмо (по закону – именно тогда, когда кажется, что все силы окончательно угасли). «Я вас читаю...», «твои последние стихи хороши...». Внезапность появления, добавления в соцсети, но всегда отдалённость – и от «иерархий», и от «репутаций», и от пресловутой столицы. И – зачастую от «собрания похвал незаслуженных и стольких же насмешливых клевет», окружающих тебя здесь. Этот Читатель (в недавнем эссе пишу именно так, с большой буквы) пока не отравлен ядом ни «похвал», ни «клевет». Иногда думаю, что, наверное, это и есть «народ» в противоположность высшему свету - но, упаси Боже, не «народная любовь», - тем более уж количественно, - а интерес, который всегда антииерархичен, антиконьюнктурен. Коньюнктурный интерес видно за версту, и он не поддаётся классификации, поскольку может исходить из самых разных точек.

 «Себя я отношу не столько к критикам, сколько к категории рецензентов и обозревателей... обзор периодики, помогающий читателю сориентироваться в море современных тонких и толстых литературных журналов… Филологическая критика мне не близка – к сожалению, она слишком часто расписывает «под хохлому» даже ничтожные тексты, опираясь на «сумму приёмов» больше, чем на эстетические достоинства.» Итак, о филологии ни слова. Стараетесь ли вы выбирать значимые имена для своих рецензий? Выбираете ли вы только то, что вам эстетически, этически близко? И насколько довлеют критерии личного вкуса?
«Как мир меняется! И как я сам меняюсь! /Лишь именем одним я называюсь, /На самом деле то, что именуют мной,- /Не я один. Нас много. Я - живой...», - сказано поэтом. Высказывание, которое вы привели, относится к 2012-му году. С тех пор многое изменилось в моём восприятии. В целом, наверное, согласился бы с ним, только вот вопрос о «сумме приёмов» и «эстетических достоинствах» представляется мне теперь не столь безусловным. Прибавилось и разочарования в критике, - а в филологии – вдвойне: именно поэтому, вероятно, не закончу свою диссертацию: главная причина – необходимость писать «объективно» о том, в чём объективность невозможна по определению. 

Рецензии пишу, стараясь находить здравое соотношение объективного и субъективного, но никогда бы не сказал, как несколько лет назад, что стараюсь иметь дело с текстами, эстетически далёкими от меня, - ибо, как я раньше считал, развивает оптику попытка проникновения в чуждое; на мой сегодняшний взгляд, это методологическая ошибка. Всё-таки влюблённость в книгу, ощущение, что она тебя захватывает, желание с ней носиться, - основной (и, по сути, единственный) повод, чтобы браться за рецензию. И здесь уже становится наплевать на то, замечен автор или нет и кем замечен (хотя и тут всё не столь безусловно: если выбирать между поэтом, обласканным вниманием, и автором, вокруг которого складывается ситуация недостаточности критической рецепции, - то профессиональная честь критика обязывает выбрать для анализа стихи последнего).

Тут ещё добавил бы о проблеме под названием «выпускник Литинститута», которую приходилось в себе преодолевать: это уверенность в том, что ты можешь разобрать любую книгу как учебное задание. Приходилось долго устранять элементы семинаризма из критики, воспитывать в себе эстетическую разборчивость и необходимость «вчувствования» в стихи – что, разумеется, исключает всеядность. 

Сейчас чаще работаю так: сначала выбираю книгу для рецензии (или книга выбирает меня), затем прикидываю, какому изданию это может подойти, стараясь не идти на поводу у редакторов, а тем более у авторов, которые просят отозваться о своей книге (написать автору о том, какое впечатление произвели его стихи, я обычно не против, но в личном письме; опубликованная рецензия – это всё-таки иная степень ответственности и, можно сказать, очередной штрих в твоей индивидуальной картине литературы). Моя неангажированность в качестве критика (я практически не зарабатываю на этом и не скован политикой того или иного издания) позволяет быть в этом смысле свободным. Конечно, различных промахов на этом пути было немало – но на то он и опыт, сын ошибок трудных; невозможно приготовить омлет, не разбив яиц. 

Над чем в критике Вам интереснее всего работать сейчас?
Над циклом «Дневниковые заметки о сущности поэзии»: впрочем, слово «работа» здесь неточное, как и слово «критика» – эти размышления пишутся на чистом вдохновении, в них я позволяю себе беспардонно порассуждать о «психологии художника», нарушить правила приличия, порефлексировав над своим опытом практикующего стихотворца, связывая его с высказываниями классиков и современников. Получается такая немного юродствующая эссеистика, опирающаяся в основном на собственную интуицию, а никак не на научную доказательную базу, стилизованная под дневник (именно стилизованная - как таковых дневников не веду; каждая часть цикла пишется быстро, наедине с собой и как один текст). 

Читатели говорят, что это куда интереснее, чем мои рецензии; наверное, и правда так – не довлеет формат, нет ощущения, что редактор стоит за плечом, пишешь как для себя. Первую часть цикла даже не собирался публиковать нигде, кроме как в Живом Журнале, но неожиданное обилие откликов побудило предложить текст более широкой аудитории в лице читателей сетевой «Новой реальности».

Как-то так сложилось, что поэтическая критика – дело самих, в основном, поэтов (Михаил Айзенберг, Александр Скидан, Елена Фанайлова, Дмитрий Кузьмин, Вадим Месяц, Данила Давыдов...) Возможно, это происходит по известной причине: мол, поэта может понять, да и то отчасти, лишь коллега по цеху. Но ведь поэт – существо ранимое, обидчивое, желающее слышать хвалебные и положительные отзывы о своем и без того не самом публичном и популярном труде. Приходилось ли вам ошибаться в оценке произведений, роли их автора в современном литературном контексте?
Конечно, приходилось. «Вы знаете, я подумала: нас так мало осталось — мы должны друг друга любить и хвалить», - сказала Ахматова Арсению Тарковскому после их размолвки, спровоцированной, как известно, отрицательным высказыванием последнего о её прозе. Что-то есть в этих словах – и применительно к сегодняшнему моменту. Не сказал бы, что кто-то обязан кого-то хвалить, - но, что до меня, то писать отрицательную критику у меня никогда не получалось. Часто это заканчивалось моим собственным стыдом: а может, я всё-таки ошибся в оценке автора, раскритиковав его случайную подборку и не взглянув в целом на творчество? А может, был недостаточно убедителен? Или ощущением, что отрицательное высказывание кануло в пустоту и ничего не изменило в современной словесности; ошибиться в положительной оценке – это всё-таки несколько иное чувство, связанное – по крайней мере, первоначально – с выполненностью долга. 

Но главное, пожалуй, - что отрицательная критика имеет смысл в двух случаях: а) когда говоришь о действительно важном (не просто походя оцениваешь какую-то графоманскую подборку) б) можешь что-то противопоставить текущему положению дел. А отсюда – необходимость в институциализированности критика (себя я не могу причислить к обозначаемым этим страшным словом), необходимость трибуны. В критике, как вообще в искусстве, важно, кто, но не менее важно и где – пресловутый контекст. К примеру, когда Евгений Абдуллаев написал о Цветкове в «Арионе», - впервые появилась взвешенная альтернативная точка зрения на его позднее творчество; или полемика «Вопросов литературы» и «НЛО», - это уже часть истории литературы, без преувеличения, как бы к ней, этой полемике, ни относиться. 

Как-то вы заметили: «Не хотел бы, однако, чтобы со мной произошла инверсия, - из поэта в критика» Вы широко сегодня публикуетесь и как критик, и как поэт. Так кто из вас-них все же перетягивает сегодня? Помогает ли, мешает поэту ваша известность, как критика?
Себя я решил считать не критиком, а поэтом, пишущим о коллегах и в меру своих возможностей отзывающимся о событиях литературной жизни. Так легче: это ощущение избавляет от апломба, от роли эксперта, а с ней – от необходимости выстраивать иерархии, судить-рядить, - необходимости, которая, в итоге, приводит к снобизму, чрезмерному вниманию к литературной политике, затмевает отношение к поэзии как к драгоценности. Вижу, как наши критики-эксперты этим снобизмом просто-таки заражены, и рад, что мне удалось избавиться от этого в себе. Вспомним известное высказывание Фроста, что называть себя поэтом – всё равно что хорошим человеком… 

Но без внутреннего самоощущения поэта, без «величия замысла», мне кажется, не имеет смысла браться за стихи. Подчеркну: это совсем не синонимично крику на всех углах о себе как о поэте и каким-то индульгенциям на сволочное поведение. Но, если придётся встать перед серьёзным выбором – стихи или критика – скорее расстанусь со вторым. Критика всё-таки более рационалистична, зависима от текущего момента и аудитории; стихи же не смогут запретить писать себя, а потому прорвутся через все кордоны занятости и внутренней неуверенности, им не нужно внешних подтверждений своего существования. Главным образом потому, что поэзия – это ощущение отдельности, которое неотъемлемо в тебе.

Как читателю сориентироваться «в море...»? Осталось ли сегодня в силе понятие престижности периодического издания? Сохранилось ли деление на издания столичные и периферийные, с соответствующим классом и набором авторов? Или сегодня авторы известные и признанные публикуются везде, а тем, кто вне обоймы, приходится ждать публикации годами? И какую роль здесь играют интернет-издания, которые работают оперативно и более свободны, расслаблены в отборе материалов?
Деление на столичные и периферийные издания, по-моему, если и осталось, то очень условное: саратовская «Волга» обладает не меньшим пиететом (не люблю слово «репутация»), чем московские «Октябрь» и «Дружба народов»; планку, по-моему, этот региональный журнал держит не менее высоко. И уж точно можно назвать десяток вроде бы периферийных изданий, несравнимо более интересных в культурном смысле, чем десятки издающихся в столице самодеятельных альманахов. Новые издания действительно более свободны в выборе авторов, литературной стратегии; не приходится зависеть от постоянных авторов с их пресловутыми репутациями, от давно сложившейся инерции… 

«Homo Legens», «Гвидеон», «Новая Реальность», - прекрасные альтернативы устоявшимся брендам. Сетевое же издание интересно в том смысле, что может оперативно реагировать на события, давать обзоры произошедшего за неделю-две, к тому же особо не ограничивать себя в объёме материалов. Именно поэтому в новом сетевом издании «Лиterraтура», где я чуть меньше месяца выполняю обязанности редактора отдела критики и публицистики, стараюсь давать больше простора постоянным колумнистам – один рассказывает о литсобытиях, другой о толстых журналах, третий о книгах… Хотелось бы, чтобы издание было в том числе и актуальным навигатором по литпроцессу. В остальном же, мне кажется, рубрикационно-нишевая рамка толстого журнала живуча; «отжившие толстяки» хоронят с завидной регулярностью, но издания, пытающиеся что-то противопоставить им в своих манифестах, в итоге всё равно строятся по формату ТЖ. 

Но, как в стихах всё сводится к персональному таланту, - так и любой разговор о журнальной политике упирается в известные критерии: любовь редактора к литературе, а не к «делёжке территории», его фанатизм, нюх на живое. И тут, опять-таки, становятся неважными различия между новым изданием и давним, сетевым и бумажным (всех читают всё равно в Сети, тиражи минимальны). К примеру, прошлой осенью побывав на семинарах Ольги Ермолаевой, редактора отдела поэзии журнала «Знамя», - сначала на Форуме молодых писателей в Липках, потом в Киргизии, - воочию убедился в её фанатизме, просто-таки оголтелой любви к своей работе, к поэзии – в первую очередь. Многие авторы, имевшие до этого одну-две публикации или вовсе не публиковавшиеся, оказались «открытыми» ею после тех же семинаров в Липках: Вячеслав Савин, Алексей Кудряков, Дмитрий Гаричев и другие… Это выгодно отличает, как мне кажется, поэтический отдел «Знамени» от того же «Нового мира», подчёркнуто основывающегося на первостепенности репутаций, имён, а не стихов. Или другой пример: хороший вкус и энтузиазм Андроника Романова и Марии Малиновской, редакторов «Лиterraтуры», позволили изданию, едва появившись, стать едва ли не самым заметным сетевым литературным ресурсом.

От чего зависит мнение критика, если мы говорим о внешних факторах? Мода, личные отношения, сложившееся в литсреде мнение, некие обязательства? Допустим, такой пример. Вы неоднократно писали о вашем теплом отношении к Юнне Мориц – известной поэтессе, прозаике (для читателей: это ее – «Большой секрет для маленькой компании», «Собака бывает кусачей», «Ежик резиновый», и многое замечательное прочее). Встречу с ней много лет назад вы считаете подарком судьбы. Могли бы вы, как критик, выделить кратко плюсы и минусы одного ее текста, из череды последних, написанных в таком же, примерно, духе (Юнна Петровна откликается на самые горячие темы современности – в защиту осужденного в США Виктора Бута, циклом в поддержку антисиротского закона, стихами против гомосексуалистов, в защиту Ленинграда, после известного опроса телеканала "Дождь", выступила против врагов путинской Олимпиады и заклеймила позором российскую колонну номер пять):

Пускай бандеровский майдан получит "Орден русофоба".
Закрой, Россия, свой фонтан, что русофобам льёт деньгу,
Мешая бандеристам быть в Европе, там, где не стыдоба –
Россию подло оболгать, России гадить, как врагу.

Пусть русофобам прекратит Россия отвечать любовью,
Пусть русофобский паханат летит в объятья всех держав,
Такой бандит пускай звездит, Европу освежая новью –
Во всей бандеровской красе, где жар погромов моложав!..

Пускай Россия, наконец, себя полюбит так же страстно,
Как русофобов, прекратив платить им бешеной деньгой –
За яд фашизма!.. И тогда бандеролюбам станет ясно,
Что нет в России дураков, ищите их в стране другой!

И Севастополь – не дурак, и Крым – не кролик для удава,
Чтоб для бандеровских мерзот открылся в Крым свободный въезд.
И пусть Россия, наконец, заявит о защите Права
На Жизнь!.. В Крыму не будет мест, где победит фашистский крест.

Пусть русофобствует майдан в Европе! "Орден русофоба" –
Ему награда за погром, за огнемётное зверьё.
Но с этим орденом в Крыму – позор, как с "Орденом микроба".
Художник, музыкант, поэт, мой Крым – сокровище моё.

Каковы, на ваш взгляд, художественная ценность этого, ставшего широко известным, текста, в чем его стиль и занимательность?
Мне сложно говорить о поздней Юнне Мориц. Для меня её творчество – одна из вершин поэзии советского периода, она - автор написанных именно в советское время стихов, подходящих под ахматовское определение: «Увы, лирический поэт обязан быть мужчиной». Тут логично вернуться к вечному вопросу: а бывают ли бывшие поэты? Затмеваются ли прежние достижения новыми стихами, вызывающими, что и говорить, неоднозначную реакцию (публицистика в стихах мне вообще не близка – пусть остаётся публицистикой: если Некрасову – а если говорить о современных поэтах, то Емелину, Арутюнову, ещё немногим другим – удалось поднять публицистическое высказывание до уровня настоящей поэзии, то это вопрос, опять-таки, индивидуального таланта). Юнна Мориц, безусловно, талантлива не просто как поэт – как личность. А вы посмотрите, как в этом плакатном, на первый взгляд, стихотворении хороша последняя строка, какая неподдельность лирической эмоции, как звучат эти повторы – «художник, музыкант, поэт» - почти с мандельштамовской нежностью: «дичок, медвежонок, миньона»! Какая фирменная, узнаваемая язвительность – свойственная только Мориц – в этом определении: «Орден микроба»! Нет, «от прежнего дядюшки Юлиуса в нём кое-что осталось»… 

Есть авторы, к которым хочется быть пристрастным, - с положительной стороны, - прекрасно осознавая свою пристрастность; поэтому никогда не стал бы участвовать в фейсбучном кипении (не сказал бы – «травле») против Юнны Петровны, не бросил бы в неё камня, а дал ей право писать так, как она хочет (впрочем, кто я такой, чтобы оспаривать это право?). Согласен также и с мнением поэта Ольги Аникиной, на которую встреча с Мориц в магазине «Библио-Глобус» произвела сильное впечатление; она затем написала, что при общении с ней заражаешься харизмой этого человека, понимаешь обусловленность новых стихов, этическая сторона которых вроде бы отторгает. Что-то подобное ощутил и я при встрече с Юнной Петровной 25 мая 2010 года, слушая её афористичную речь: некоторые высказывания хотелось записывать. Многое мне дала и короткая беседа с ней о моих стихах: в частности, меня она покритиковала за «русское смертолюбие», которое «мировое экспертное сообщество награждает орденами всяческих подвязок и прочей звездучестью», и заметила, что «стихи достойны более драгоценной награды – Жизни». 

А как вы прокомментируете своё отношение к Евтушенко?
Вот, сказал о нелюбви к отрицательной критике, но в ответ на Ваш вопрос всё-таки придётся поделиться своими не самыми радужными впечатлениями. Летом прошлого года перечитал-таки этого «грандиозного эгоцентрика» - года четыре не брался за его стихи. Главным образом меня на это «сподвигло» апологетическое интервью Ильи Фаликова, которое называется очень характерно: «У России есть поэт планетарного масштаба», и ограниченное количество книг в деревенской библиотеке, где я в тот момент был в отпуске (в основном классика и советская поэзия, - книги с вырванными и исчёрканными страницами). Взял «Граждане, послушайте меня» - довольно большое избранное, включающее и ранние и позднесоветские стихи. (Мне, правда, советовали прочитать семитомник, но, мне кажется, не обязательно выпивать всю бочку, чтобы узнать вкус вина). 

По-моему, в современной литературе есть две откровенно раздутых фигуры: это Алексей Цветков и Евтушенко. Но первый всё-таки – поэт (хочется опять-таки сказать «бывший поэт», если бы не понимание всей сомнительности такого определения), который прекратил своё существование ещё в 80-х и с тех пор только демонстрирует возможности создания автоматизированных, мёртвых, инерционных, но технически изобретательных текстов (именно текстов, а не стихов). 

А вот второй, простите мне спорную гипотезу, по-моему, поэтом никогда и не был. Сам он писал о себе: «Я лез из кожи вон в борьбе/со здравым смыслом, как воитель, /но сумасшедшинки в себе/я с тайным ужасом не видел./Мне было стыдно. Я с трудом/над сумасшедшинкою бился…» Всё так. Но поэт без сумасшедшинки, поэт-здравомыслие, - на мой взгляд, это оксюморон. Отсюда – и ритм, который – суть производное отсутствия «лирического сумасшествия»: попытка запихнуть вполне доступную и полуслучайную мысль в стандартные размеры. 

В чём достоинство Евтушенко – в том, что, на мой взгляд, среди фальши, позёрской банальщины, из которой просвечивает гипертрофированное эго, попадается у него немало великолепных строк, афоризмов. Да, он, если можно так выразиться, - поэт строк (при том, что, на мой взгляд, - вовсе не поэт в истинном смысле). Именно они хороши, а не стихотворения. Недаром в том же интервью Фаликова цитируются слова Владимира Соколова, который, защищая Евтушенко, заявил, что «у него даже в самом проходном опусе есть строки, до которых вам в жизнь не подняться…». «Как стыдно одному ходить в кинотеатры/без друга, без подруги, без жены, /где так сеансы все коротковаты/и так их ожидания длинны!» 

Что-то брезжило в 50-х - 60-х, какая-то музыкальность, которой полностью лишены его центнеры лобовой публицистики, – и всё равно это не поднимается до уровня даже Вознесенского, не говоря уж об Ахмадулиной. В мои 17 лет это хорошо отзывалось в душе, - как и поначалу всё доступное, легковесное, не получившее поэтического перевоплощения. С этого хорошо начинать, стартовать, постепенно развивая поэтический слух, переходя от задачек – к высшей математике, от песенок на уроке музыки – к постижению симфоний. «А снег повалится, повалится... /и я прочту в его канве, /что моя молодость повадится/опять заглядывать ко мне»… Да, местами хорошо. Славно. Можно класть на музыку, что и делается. Однако строки и даже отдельные катрены не делают, на мой взгляд, особой погоды – на фоне личности Евтушенко: ориентированной на насущность, на читательское понимание, противостоящей поэзии как самодостаточному явлению. Но тем не менее – он грандиозная, конечно, личность. Личность, которая больше своих стихов – и в своём роде комическая. В блестяще написанной книге Фаликова о Евтушенко из серии «ЖЗЛ», которую я прочитал за два дня с удовольствием, мне было всего сложнее воспринимать цитаты из стихов героя книги.

Недавно в журналах «Гвидеон» и «Дружба народов» были опубликованы гуртом поэты, проживающие в США. Видите ли вы некий американский мотив в сегодняшней русской поэзии? Если «да», что его выделяет на общем поэтическом фоне? Насколько интересны российским критикам периодические издания, выходящие за пределами России? Говоря в целом, делится ли сегодня русская поэзия по географическому принципу, как это было в ХХ веке, на поэзию метрополии и диаспоры? Ведь есть в России и «Русская премия», а за ее пределами конкурсы, вроде «Эмигрантская лира».
Проживание русскоязычного поэта в Европе или Америке не может не влиять на поэтику, и некоторые общие черты тут, безусловно, можно выделить: эмигрантские мотивы (по-разному и индивидуально отражённые у Гандельсмана, Сунцовой, Кенжеева, Грицмана и т.д.), некоторая меланхоличность, склонность к констатирующему фиксированию мимолётных впечатлений и т.д. О влиянии американской поэзии на русскую, наверное, лучше спрашивать у кого-то более компетентного; в моих глазах это – засилье американского верлибра, скучного и, как мне кажется, плохо приживаюшегося на русской почве, но имеющего немало апологетов. 

Я только приветствую разнонаправленность традиций, - в конце концов, в талантливом стихотворении их сплав может создавать совершенно уникальный результат (тут очень интересную роль играет как раз отдалённость как поэта, так и прозаика, от родной речевой стихии), но стихи, лишённые мелодического начала, для меня теряют смысл. А, как мне кажется, именно это можно наблюдать в текстах, ориентированных на американскую просодию – именно текстах, а не стихах (об этом хорошо писал Кирилл Ковальджи). Моей оптики они никак не меняют – в силу абсолютной неразличимости: хотя всегда внимательно читаю тот же «Воздух», «Новое литературное обозрение», но отзывается во мне мало что: вижу немало талантливых авторов, но не наблюдаю целостности, завершённости отдельных стихотворений, нет ощущения стихотворения как художественного объекта. 

Тут, мне кажется, ещё мировоззренческое различие: на Западе поэт – филолог, у нас – пророк; поэзии в России традиционно придавалось сакральное значение. Игнорировать сакральность в поэзии – на мой взгляд, равно лишать её сущностных особенностей.

Что касается деления на поэзию «метрополии» и «диаспоры», то понятие «литературный процесс» представляется мне в данном случае более точным, чем «поэзия диаспоры», которое, если вдуматься, звучит несколько принижающе. Те же перечисленные Гандельсман, Кенжеев, Грицман, Сунцова и другие – это часть русскоязычной поэзии вообще, а не «поэзия диаспоры» – вне зависимости от географической привязки упомянутых авторов. 

Проблема – наверное, в отрезанности от условно «столичной» литературной жизни, недостаточности информационных источников. Впрочем, спасает Интернет, да и сейчас нет «железного занавеса», слава Богу. Плюс – насколько могу судить по высказываниям отдельных русскоязычных литераторов-эмигрантов – опять же, в отдалении: большая независимость, некоторая дистанция. Но если для поэта «уединение» и осторожная дистанцированность даже полезны (разумеется, это означает не игнорирование современных тенденций, но, скажем так, знакомство с ними и взвешенная «проверка на прочность»), то для критика скорее губительны. Поскольку специфика задействованности в современной литературной жизни такова, что требует постоянного участия – отнюдь не только виртуального. Посмотреть видеозапись с вечера поэта на Ютубе – совсем не то же самое, что прийти на вечер и послушать его «вживую». 

Вынужденная неполнота информации – вообще проблема регионов, не только зарубежья. Однако, насколько я могу судить, каждый преодолевает её в меру собственного желания, а многих этот вопрос «неинформированности» и «незадействованности» вообще словно бы не касается, где бы они ни жили. Выходят журналы: упомянутая вами «Эмигрантская лира», «Интерпоэзия», «Зарубежные записки» и другие; активно и профессионально работают русскоязычные критики зарубежья – достаточно посмотреть критический раздел «Интерпоэзии»: Марина Гарбер (Люксембург), Даниил Чкония (Кёльн), Лиля Панн (Нью-Йорк) и другие.

В последние годы я вижу по публикациям в периодике возвращение интереса к регулярному, конвенциональному русскому стиху. Вы, как критик, принимаете ли участие в этом разделении поэзии на традиционное, условно, силлабо-тоническое направление, которое худо-бедно поддерживает читательский интерес к поэзии, и радикальное (так называемый «верлибр», включающий в себя весь спектр от белого стиха до разбивки прозаического текста на мелкие строки), интересный, скорее, филологам, литературоведам, т.е. «профессионалам»? Почему, на ваш взгляд, вообще возникли два этих, до сих пор мало контактирующих между собой лагеря (критики, литераторы, периодические издания, интерн-порталы, обслуживающие интересы каждого из них)?
Для того, чтобы говорить о «возвращении регулярного стиха», нужно констатировать его уход. Но ведь он никуда не уходил – и вы сами это подмечаете, говоря, что есть два разных лагеря: уточню - одни тяготеют к просодии русского типа, - это, условно говоря, умеренно-либеральная линия «Ариона» и агрессивно-почвенническая – «Москвы» и «Нашего современника» (последние два журнала ставят во главу угла не эстетические, а совершенно иные факторы – православие, народность, патриотизм, - что обуславливает соответствующий низкий уровень публикаций). 

С другой стороны – «Воздух», «Транслит», «Новое литературное обозрение» с их перекосом в стилистический экстремизм, с ориентированностью на западную и американскую поэзию. 

Каждая стратегия интересна до той поры, пока не переходит в конкуренцию, основанную на предпочтении какого-то одного типа письма – условно говоря, предполагающего неприязнь к силлаботонике, отвергающего рифму или, напротив, игнорирующего верлибр, и так далее. Надо понимать, что верлибр или регулярный стих, так же, как и рифма, – элемент контекстуально обусловленный и вторичный, по сути, если говорить в отрыве от системы. Дело - в индивидуальном таланте и смелости, которые могут всё обратить в свою пользу. Мне кажется несколько надуманным само разделение на «традиционалистов» и «революционеров», на «кислокапустных силлаботоников» и «верлибрастов», как выражаются некоторые мои язвительные знакомые. 

О первой из этих дихотомий можно проговорить банальности, но истинная поэзия всегда традиционна - в том смысле, что отталкивается от традиции, - и всегда революционна в том смысле, что эту традицию переворачивает. Мне нравятся слова Евгения Винокурова про то, что «традиция – это и есть революционное… Нужна мощь, нужна поэтическая дерзость, сила, чтобы подключиться к традиции». А намеренная установка на новаторство (как всякие головные установки), скорее всего, приведёт к провальному результату. Для меня же поэзия - это всегда «невозможность» внутри собственной поэтической системы, а не по отношению к контексту, к изменчивой моде. Попытка превзойти себя, выловить, как неводом, неведомую персональную сущность. Задохнуться от этого превосходства над собой, над «человеческой речью, переросшей саму себя», по Тынянову. Попытка всегда в этом смысле немножечко несовременная - контекст, тренд диктует одно, а ты идёшь в стороне, но при этом себя опережаешь. И вот-таки вопрос о персональном даре представляется мне ключевым и единственно важным по сути.

Борис, если бы вам надо было написать краткую, в несколько предложений, справку о себе, допустим для подачи на какую-то престижную премию, что бы вы написали? Только, пожалуйста, не скромничайте.
Сказал бы нескромными словами Дениса Новикова, что ощущаю свой дар как компенсацию за абсолютную жизненную непригодность. Но это не для престижных премий – и Бог с ними, пусть достаются, как говорится, тем, кто беднее нас.

И на засыпку. Одно из понравившихся ваших стихотворений:

Лето, шитое лыком в две строчки,
зарифмовано бедно и вкось.
Будто прежнее отмерло прочно,
будто новое не началось.
Всё мешается в дивную ересь:
кривда книжная, дурочкин плач,
физик Ваня, что спит, разуверясь
в простоте нерешённых задач.
Да и есть ли на свете задача,
что годна для кривого горба?..
У него — полусгнившая дача,
смерть жены, имбецилка-судьба.
Он встряхнётся, отыщет в полыни
купоросный обломок луны,
погрустит о несбывшемся сыне
и — обратно: досматривать сны,
где и символ-то — даром, что вещий —
перед жизнью в долгах, как в шелках,
но пропитан блаженством увечья
кацавейки неловкий распах.
А лукавое Слово на запах
поспешает, на одурь и дым,
ёжась в Божьих корёжистых лапах,
словно мрак — перед светом земным.

Оцените, как критик, его достоинства и недостатки, тем более, написано оно несколько лет назад, а стиль ваш, надо сказать, заметно меняется в последние годы.
И с отвращением читая жизнь мою… Да, стиль меняется; как я уже сказал в начале, и я сам меняюсь. Вы процитировали текст 2009 года; пять лет много нового привнесли и в поэтику, и во взгляды на мир. Давно уже из стихов ушёл привкус фольклорности, лубочности, режуще заметный в этом стихотворении. Когда-то про это стихотворение мне сказали на обсуждении, что здесь не хватает диалога душ; диалога, кроме как с самим собой, стало ещё меньше, зато прибавилось хорошего разочарования – и с ним внутреннего самостояния. 

Укрепилось же ощущение поэзии как самодостаточной материи, как надперсональной сущности, осталась любовь к метафизике. Приведу такую метафору: в отпускные дни, живя в деревне (уходя на драгоценную глубину жизни, затем выплывая на поверхность суеты) набираю воду на колодце. Ведро по моей неловкости уходит на другую сторону, приходится заново раскручивать цепь в обратном направлении, опускать на дно ведро, уже наполненное водой. В сущности, это метафора поэзии: сизифов труд, затрачиваемый на усилие жизни, если не противоположное усилию поэзии, то, по крайней мере, противоположно направленное, и вечная мучительная попытка привести то и другое в равновесие, попытка выживания, попытка сглаживания. Вода уже есть («благодарите судьбу, поэты, / <...>/ что вам почти ничего не нужно, / а то, что нужно, / всегда при вас» - Д. Самойлов) - и это «всё, что нужно» (хочется добавить «в тебе самом») необходимо опустить на глубокое дно. 

Так жизнь, ускользая от равновесия, постоянно уходит на другую сторону, ты раскручиваешь рычаг: создаётся иллюзия события, иллюзия поступка. Человеку всегда хотелось бы, чтобы это дно было менее глубоким, ограничилось измеримым и доступным, но смысл - в измерении бездны, в самом противодействии, благодаря которому жизнь поднимается со дна, из глубины - на внешнюю поверхность иллюзии-события, иллюзии-поступка. 

Истинное же событие - внутри, и оно неотменимо. По возможности вглядеться в «дно» и опознаётся поэзия: она неизмерима, можно заглянуть, но полностью постичь - нет.

 

Борис Кутенков в антологии НАШКРЫМ > > >

© RUNYweb.com

Теги: Борис Кутенков, интервью, Лица Современной Литературы

Просмотров: 10775

Вставить в блог

Оценить материал

Распечатать статью

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 
Оставить комментарий

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА

Все видео

Новостная лента

Все новости