Вторник, 16 Апреля 2024

RUNYweb.com > КУЛЬТУРА > ЛИТЕРАТУРА И КНИГИ >

Константин Кедров: «Не было бы моей поэзии, не было бы и термина метаметафора»

29 Мая, 2015, Беседовал Геннадий Кацов

Константин Кедров – поэт, философ, автор терминов «метаметафора» и «метакод», а также аббревиатуры ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз). Фото Сергея Булгакова

Константин Кедров – поэт, философ. Доктор философских наук (1996). Автор терминов «метаметафора» (1977) и «метакод» (1982), а также аббревиатуры ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз) (1983). Лауреат многих международных премий.
Первая публикация в СССР в 1957 г. Затем 30 лет в поэтическом андеграунде. После многолетней изоляции от читателей, в испытательном стенде журнала «Юность» в 1988 г. были напечатаны фрагменты из поэтического манифеста «Компьютер любви».
В середине 80-х КГБ завело дело оперативной проверки «Лесник». В результате, Кедров был отстранен от преподавания в Литературном институте, где после аспирантуры 17 лет работал на кафедре русской литературы.
Первая опубликованная монография – «Поэтический космос» (М., Сов. Писатель, 1989).
Первый поэтический сборник «Компьютер любви» (1990) вышел с послесловием Андрея Вознесенского: «Константина Кедрова смело можно назвать Иоанном Крестителем новой метаметафорической волны в поэзии».

Константин Александрович, привожу цитату из вашей книги «Метаметафора»: «Андрей Белый – один из первых прозаиков XX века, пишущий после выхода теории относительности». Известно и высказывание Теодора Адорно о том, что «писать стихи после Освенцима — это варварство.» То есть, перед каждым поколением возникают какие-то задачи, которые ему помогают/мешают решать некие вехи, открытия, трагедии прошлого. На ваш взгляд, что такими вехами может послужить для поэтического поколения 2010-х?
А когда поэзия была возможна? Когда величайшего гения поэзии Иисуса прибивали к кресту гвоздями? Поэзия существовала и возникала во все времена не благодаря, а вопреки. И уже совсем смешно утверждение, что все слова уже сказаны. Не сказаны ВСЕ слова!

2010-е годы – это ослепительная возможность печататься, вернее публиковаться мгновенно, без всяких посредников, что я и сделал еще в 2003-м, тюкая одним пальцем по клавише в газете «Новые известия», где был литературным обозревателем. Кое-как забил туда «Компьютер любви», и тотчас мгновенный отклик – премия Грэмми.ру-2003 от 15000 пользователей в номинации «Поэзия года». Чудо один к одному повторилось в 2005-м. Через свинцовую толщу советской и постсоветской изоляции сразу пробило к своему читателю-интеллектуалу во всем русскоязычном интернете. И не только русскоязычном. Заместитель гл. редактора выходящего в Южной Корее журнала «Литература 21-го века» Сехон Банг, защитивший диссертацию по романам Солженицына «В круге первом» и «Раковый корпус», заинтересовался еще и русской поэзией. Пришел в один из нынешних союзов писателей, мол, кто теперь Пушкин и Пастернак? Дали ему кипу сборников.

«Но это нас не устроило», – сказал он мне с улыбкой. Обратился мистер Банг к своему русскому другу, инженеру-программисту, и тот дал ему мой сборничек «Компьютер любви», который в 1988 году я отпечатал на машинке под цветную копирку. Я много тогда таких рукодельных сборников сотворил.

В результате в 2013 году в дворце «Спустившееся небо» мне и вручили премию Манхэ – великого подвижника и поэта, борца за свободу Кореи. Кстати, сначала, когда прочли, решили дать мне премию в номинации «Дело мира», как Манделе. Но господин Сехон Банг предложил комитету прочесть еще одно мое стихотворение – «Попугай» 1963 года, за которое меня и отстранили от печати на 30 лет:

Как мерный страус, прошагало время,
Как фокусник по острию ножа….
И в зоопарке, брошеные всеми,
Затихли звери, дрыхнут сторожа.

Вот попугай – нахохленный дурак.
Вот попугай, он мой давнишний враг.
Вы помните, как злобно, не мигая,
Нас поучали эти попугаи.

Их покупали., им доверяли,
Им судьбы мира порой вверяли.
Они орали, других ругая,
за непохожесть на попугая.

Теперь кричите, тупые птицы.
Кто вас боится?
Кто
вас
боится!

И премию Манхэ мне вручили в номинации «Литература». Я и сейчас на эту премию живу при моей пенсии в 16 тысяч рублей.

Так что 2010-е годы – это прежде всего свобода коммуникаций благодаря интернету. Мгновенный доступ к новейшей информации, и мгновенный обмен, как у нас сейчас это происходит между нами. Меня это больше, чем окрыляет.

Мы беседуем с Вами 24 мая, в день рождения Алексея Парщикова, который совпадает с днем рождения Иосифа Бродского. Творческий путь Бродского отмечен, кроме всего прочего, рядом необычайно ярких, запоминающих метафор; в стихах и поэмах Парщикова традиционно отмечаются невероятные тропы, которым вы, как поэт и критик, дали имя: «метаметафора». В чем здесь различие? Есть ли здесь иерархический аспект, когда метаметафора в некоем ценностном ряду выше хрестоматийного метафорического ряда? Видимо, уместно поговорить и о разных поэтиках в современной поэзии, поскольку даже несведущему читателю с первого взгляда будет понятно, что тексты Бродского и Парщикова – это разные поэтические сущности.
Оставлю в стороне Бродского. О нем у нас сегодня разве что из утюга или электробритвы не вещают. Фильмов понаснимали и крутят по всем программам.

А вот Парщиков – это открытие 1974 года, когда студентка психфака МГУ Оля Свиблова подкараулила меня после лекции в Литинституте: «Вы должны прочесть стихи моего мужа». Я прочел и был потрясен. Помню, Оля тогда нечаянно смахнула со стены пастель Павла Челищева – пейзаж нашего родового имения Дубровка. Но я ей это простил за гениальный стих Алеши: «Царь-рыба на песке барахтается гулко / и стынет, словно ключ в густеющем замке». Это типичная метаметафора. Другое космозрение. «Скажу, что между камнем и водой червяк один есть промежуток жути».

Потом Оля привела, говорю без иронии, – Ивана Жданова и Сашу Еременко. А в 1977 году я, употребив свое мыслимое и немыслимое влияние, провел вечер трех поэтов в каминном зале ЦДРИ. Представляя их в набитой до отказа аудитории, я сказал: «Это новая метафора эпохи теории относительности Эйнштейна». Чуть позже, у костра на даче у Оли Свибловой, я назвал это новое словом «метаметафора». Напечатать же удалось в первом номере, январском, журнала «Литучеба» за 1984 год послесловие к поэме Парщикова «Новогодние строчки» – «Метаметафора Алексея Парщикова»: «Привыкайте к метаметафоре. Она бесконечно расширит пределы вашего зрения. Метаметафора отличается от метафоры, как метагалактика от галактики».

Суть метаметафоры – выворачивание, или инсайдаут. В обыденной жизни земля плоская, а метаметафорически – в форме сердца. В обыденной жизни космос снаружи и лишь проникает в человека, как в некую пылинку. Метаметафорически песчинка, вывернувшись, как бутон, наизнанку, вмещает в себя космос. Меньшее вмещает в себя большее, охватывая его метафизически изнутри. Павел Челищев в письмах 1948 года из Нью-Йорка к мой тетушке называл это «ангелической перспективой». Она в картине «Каш-каш», которая написана в 1942-м, в год моего рождения.

Кстати, именно эту картину Челищева я выбрал в 2011 году для своего литературно-изобразительного, экфрасического проекта «Словосфера». Она в Музее современного искусства (МоМА) встречает зрителей последние годы сразу при входе на четвертый этаж, в вестибюле.
Павел писал, что младенец, летящий головой вперед из чрева-дупла мирового дерева в виде руки-ноги, – это я. Ведь если бы я не родился, прервалась бы калужская ветвь Челищевых. Из шести сестер Павлика только моя бабушка Софья оставила потомство – родилась моя мама. Так вот, картину «Каш-каш» мог бы написать Алеша Парщиков. Новое зрение!

Когда Парщиков умер, ему было 54 года, Бродскому – 55 лет. Общим местом стало утверждение, что поэзия – дело молодых, и лучшие вещи написаны Бродским до его отъезда из СССР в 1972 году, а Парщиков, творчески осмысливая увлекших его в последние годы, о чем он мне сам рассказывал, итальянских герметистов (Э. Монтале, Дж. Унгаретти), стал труднопонимаем и тяжело прочитываем. Я считаю, что поэзии все возрасты покорны, при этом, как в случаях с Пастернаком или Заболоцким, трудно не согласиться, что поэт на протяжении своей жизни может далеко уйти от своих стихов, принесших ему славу в молодости. И Бродский, и Парщиков покинули этот мир вовсе не в преклонном возрасте, но насколько критическим он был для их творчества, насколько, на ваш взгляд, далеко они уже уходили от тех Парщикова и Бродского, чьи стихи знали, любили многие?
Мы вырвались из ньютоновской клетки «космоса Ньютона» в «космос Эйнштейна», где время и пространство могут сжиматься до нуля, приближаясь к скорости света. Но нам этого не надо. Скорость мысли больше скорости света, говорил я еще в 1960-м. У Парщикова, Жданова и раннего Еременко именно этот прорыв. Потом они пошли другими путями. Я же был верен себе с начала 1960-х, когда написал:

Никогда не приближусь к тебе ближе
чем цветок приближается к солнцу.

И главное:

Я вышел к себе
через-навстречу-от
и ушел ПОД
воздвигая НАД

Это ангелическая перспектива Павла Челищева и мой внутренний опыт. Мир Бродского, конечно, в совершенно иной плоскости: «Не выходи из комнаты, не совершай ошибку. / Зачем тебе Солнце, если ты куришь Шипку?». За первую строку дал бы Бродскому Нобеля не задумываясь. Парщиков – это Мебиус в поэзии. Бродский, скорее, Кьеркегор с поправкой на своеобразный религиозный агностицизм.

О Бродском я могу говорить только, как об айсберге, но я ведь не гляциолог. Холодом тянет, и что-то величественно александрийское. Для меня его поэтика абсолютно советская, в александрийском мундире. Не случайно он так вдохновенно про Жукова и какие-то прохоря. Странно, что мы ровесники. Для меня это абсолютно паралельный советский мир. Там ещё и сигареты «Шипка» есть, а я не курящий.

В Парщикове всё родное и близкое до деталей и мелочей, и ничего советского. О Парщикове не могу говорить абстрактно. Он мне, как родной сын в поэзии.

Лет десять назад, писатель и публицист Владимир Бондаренко (только что издательство «Молодая гвардия» в малой серии ЖЗЛ издало его книгу о Бродском, вторую в ЖЗЛ о Бродском, после написанной Львом Лосевым) отметил в «Независимой газете»: «... метареалисты во главе со Ждановым как наиболее ярким из них поэтом, и с теоретиком Кедровым, под их влиянием превратившимся в поэта...». Во-первых, «метареализм» (термин Михаила Эпштейна) или ваше определение – «метаметафора»: в чем различие? И во-вторых, в ряде своих статей вы отмечаете, что задолго до появления на поэтическом небосводе Жданова, Парщикова и Еременко, которых вы в конце 1970-х – начале 1980-х и определили в «метаметафористы», вы сформулировали для себя проблему нераздельности-неслиянности мироздания как в виде теоретической идеи, так и в форме художественных образов. После чего пришли к выводу, что главной оппозицией является оппозиция внешнего и внутреннего («Человек – это изнанка неба»), написав под впечатлением от этого ряд текстов, а к примеру, Парщиковское «море – это свалка велосипедных рулей» есть поздняя аллюзия на одну из похожих, уже написанных вами ранее метафор. Так кто был раньше: Кедров-поэт или Кедров-критик? Кедров-метаметафорист или поэты, определяемые вами же, как «метаметафористы»?
Бондаренко у меня был с Парщиковым и по идее должен быть в курсе дела. Впрочем, моя поэзия была в те годы тайной для всех, кроме Алеши и Оли. Иначе мне пришлось бы расстаться с кафедрой уже в 73-м, да и в аспирантуру я бы не попал. Я ведь поступал не со стихами, а с дипломной работой «Хлебников – Лобачевский – Эйнштейн» в 1968-м. Cтихи мои знали в начале 60-х только Крученых, Кирсанов и Шкловский. Они меня испуганно поддерживали. Испуганно, шепотом, оглядываясь по сторонам. Такое времечко было, будь оно трижды проклято.

Метареализм никакого отношения к метаметафоре не имеет. Метареализм – это типовой союзписательский термин. Что общего у поэзии с каким бы то ни было реализмом? Мне это абсолютно чуждо. Алексей Парщиков поставил все точки над и в телеинтервью с Александром Шаталовым сказал: «Термин «метаметафора» ввел Константин Александрович Кедров. Позднее появился метареализм, что пришлось более по душе Клеху». Вот именно, по душе. Им лишь бы реализм на хвосте висел. Что касается приставки «мета», то метафизична любая метафора. Я же имел в виду еще и мета-мета – запредельную метафору, метафору в квадрате, такую же значимую, как квадрат Малевича. Так и получилось. Через полгода после моего манифеста в «Литучебе», в «Литературной газете» появилась статья Сергея Чупринина «Что за сложностью?», где фактически пересказывался мой манифест, правда, со всеми цитатами в кавычках.

Метаметафора вырвалась на свободу. Но именно метаметафора, а отнюдь не ее автор! Автору полагалась статья в «Литобозе» № 4 за 1984 г. «На стыке мистики и науки» со ссылками на уже преставившегося Андропова и еще не преставившегося Черненко о недопустимости идеализма.

Меня вызывает ректор Литинститута В.Ф.Пименов: «Чем вы там занимаетесь?» – «Поэзией». – «Не надо! Поэзией у нас занимается Егор Исаев». И добавил: «Вы ученый, зачем вам все это?».

Ну как? Разве это не перекликается с высказыванием Бондренко и многих других, не понимающих, что теория метаметафоры – это всего лишь комментарии к ее практике, к самой поэзии. Не было бы моей поэзии, не было бы и термина «метаметафора». Но мы живем в мире наизнанку. Стихи-то были опубликованы четыре года спустя после манифеста и после тридцати лет запрета. Ну, представьте, что вместо стихов Велимира Хлебникова и Маяковского прочли бы только манифесты футуристов, а стихи – четыре года спустя и после тридцати лет запрета.

Я считаю судьбу поэтов моего возраста самой трагичной. С Хвостом, Алексеем Хвостенко, мы ровесники. Он еще в 1989 году прислал мне весть из Парижа. А в 1991 году написал и посвятил мне стихотворение «Часослов». За два месяца до своего трагического ухода он внезапно появился в Литмузее в Трубниковском переулке на праздновании двадцатилетия моего поэтического общества ДООС, 15 сентября 2004 года. И произнес речь, где были такие слова: «Из всего, что делается сегодня в поэзии, мне ближе всего ДООС». И за полгода до этого он дал интервью журналу «НЛО» (№ 72, 2005): «Такие люди, как Кедров, Пригов, я, Анри Волохонский и еще некоторые создают славу теперешней поэзии». Спасибо Лешеньке, успел!

Успел и Вознесенский, написавший и прочитавший по телевизору в прямом эфире телемоста «Эфирные стансы», посвященные Косте Кедрову:

Костя, не противься бреду,
их беде пособолезнуй,
в наших критиках, по Фрейду,
их история болезни.
Костя, Костя, как помирим
эту истину и ту?
Станем мыслящем эфиром,
пролетая темноту

1994 г.

А что первично: искусство или наука? Вопрос к вам непраздный, поскольку вы и популяризируете научные взгляды, имеющие отношение к словесности; и разработали философскую теорию метакода; и развиваете в сторону поэтики разнообразные научные теории, допустим, из квантовой физики. Или, к примеру, разработали идею, известную сегодня, как «поэтическое мышление», угаданную еще Андреем Белым, которая у академика Лихачева, в его «Очерках по философии художественного творчества», звучит так: «Искусство как познание первично; наука же вторична». Любопытно, что вы цитируете письмо своего двоюродного деда, русского художника Павла Челищева, где определена эта же позиция: «Много читаю, думаю – вся моя жизнь в работе – в живописи – я как бы мост между наукой и искусством – это бывает очень редко и вот на мою долю упала эта участь!»
Все мои обращения к науке в советское время носили, конечно, маскировочный характер. Я прекрасно знал, что теория относительности есть уже в Новом Завете: «Для Бога один день, как тысяча лет, и тысяча лет, как один день». А выворачивание – инсайдаут – для меня не только и не столько теорема выворачивания в топологии, сколько картины Павла Челищева и мой личный поэтический мир.

Но так получилось, что мои друзья юности по Казанскому университету – математик Самуил Шер и те, кто изучал теорию относительности и кибернетику, понимали мою поэзию, а вот филологи и критики предпочитали ньютоновскую поэтику XIX века. Это положение спустя полвека еще более усугубилось.

Мне удалось во время журналистской практики на вечернем отделении МГУ, взять удостоверение от «Нового мира» и побеседовать через переводчика с Нильсом Бором. Я лишний раз убедился, что принцип дополнительности Нильса Бора и принцип неопределенности Вернера Гейзенберга гораздо поэтичнее, чем все эти «реализмы» с приставками или без. Вот Жуковский: «Здесь – мгновенно, там – всегда». Тут ведь вся квантовая физика с космологией умещаются.

В 1984 году вы создатели литературную группу, дав ей название-аббревиатуру ДООС (Добровольное общество охраны стрекоз). Недавно вышли книги разных поэтов в издательстве ДООС – красивой серией, отражающей эстетические пристрастия, предполагаю, и издателей. Кто, что в группе ДООС, и ради чего?
Аббревиатура ДООС возникла из моего стиха с таким названием в 1983 году. Афган, кровь, КГБ, травля… Вот я и написал у распахнутого окна на первом этаже девятиэтажки, куда за год до этого мне, кстати, помогали перетаскивать вещи Алеша Парщиков и Илюша Кутик.

Квитанция, которую я получил
Полыхает закатом
Там солнечная печать
Надо доверять только вечности
Только по субботам
Все остальное время
Лучше не доверять
«Неостановленная кровь обратно не приниматся!»
ДООС –
Добровольное общество охраны стрекоз.

А уже где-то через год в «курчатнике», ДК им. Курчатова, мы выступали уже ДООСом с ансамблем «Три О». Ты тогда, Гена, тоже выступал с нами, читал цикл про Гришу, булку и печать. Сережа Летов посвятился в ДООС в 1999-м, в звании Саксозавра, в интернет-кафе «Скрин». Пожелали стать ДООСами уже официально Стрекозавры Андрей Вознесенский и Генрих Сапгир. Они даже как бы поспорили за этот титул. Тогда я из Стрекозавра переименовался в Стихозавра, для разнообразия.

По инициативе ДООСа был проведен Первый Всемирный день поэзии ЮНЕСКО в театре Ю.Любимова на Таганке, 21 марта 2000 года. На два часа раньше, чем в штаб-квартире ЮНЕСКО в Париже, из-за разницы во времени. Я получил тогда благодарность от комитета по делам ЮНЕСКО в РФ.

А на афише Таганки так и было обозначено – Стрекозавр Андрей Вознесенский, Стихозавр Константин Кедров, Libellula Елена Кацюба. Выступала еще Алина Витухновская. Она вступила в ДООС в 2004 году в TV Галерее Нины Зарецкой на Малой Якиманке. Среди великих ДООСов и Милорад Павич. Он в 2006-м сказал мне: «Я тоже ДООС и стрекоз», – и я его принял прямо в ресторане в Белграде. Потом он поручил мне открывать свой скульптурный портрет в атриуме Библиотеки иностранной литературы и зачитать его речь, что я и сделал с гордостью и удовольствием в 2012 году.

Сегодня в ДООС прямо-таки «большой лом». Вступил на Волошинском фестивале в Крыму Кирилл Ковальжди в звании Кириллозавра со словами: «Никогда не был ни в какой партии, а на старости лет вступил в пионеры!» Славный и знаменитый ДООС Заузавр Сергей Бирюков. Огнезавр Герман Виноградов, Лингвозавр Вилли Мельников. Палиндрозавр профессор Александр Бубнов из Курска – автор двух диссертаций о палиндроме. Живущий в Ирландии поэт и переводчик Прозостихозавр Анатолий Кудрявицкий. Днепрозавр Саша Чернов, он ведь фактически из той же плеяды, что Парщиков, Жданов, Еременко. Лида Григорьева, Стреказанка, друг нашей с Леной юности в казанском литобъединении им. В Луговского. Теперь вот в Лондоне живет.

Оса ДООСа Кира Сапгир часто приезжает из Парижа, тоже тусуется с нами. В 2005 году она напечатала в «Русской мысли» мой лозунг – «Вся власть поэтам», это был заголовок статьи о презентации сборника-билингвы «Русская поэзия сегодня» на Парижском книжном салоне и о ДООСе. Когда в прошлом году мы праздновали в Русском Пен-клубе 30-летие, Кирилл Ковальджи провозгласил такой гимн ДООСа:

Весь мир бездарности разрушим
ДО ОСнованья, а затем
мы гениальный мир построим
стихов ДООСских и поэм.

Вот и вся философия. А еще (это уже мистика) звонит мне в 1998 году Андрей Вознесенский: «Я с тобой из-под дерева Будды говорю, из Индии. У меня такой телефон, мобильник. Записывай:

Настанет лада Сredova –
Constanta Кedrova».

По желанию Андрея мы напечатали это в нашей «Газете ПОэзия». ПО большими буквами – это тоже Вознесенский придумал.

Удивительно, Константин Александрович: в середине 1990-х я был издателем и главредом по совместительству нью-йоркского популярного еженедельника «Печатный Орган». Везде в оббревиатуре так и писали: ПО. Большими буквами. А что с пророчеством Вознесенского?
Сбылось спустя три года после ухода в вечность великого ДООСа, когда мне в Южной Корее во дворце Спустившееся Небо в 2013 году вручили буддийскую премию Манхэ в номинации «Литература».

Сегодня душа ДООСа – мы трое: Елена Кацюба, я и основательница Издательства «ДООС» Маргарита Аль – моя выпускница в Университете Натальи Нестеровой, где я был деканом Академии поэтов и философов 2001-2013. Художник, инсталлятор, поэт, она только что выпустила в свет второй том Антологии ПО, куда вошли все номера «Журнала ПОэтов» за 2009, 2010 и 2011 гг. На очереди следующие тома – 2012-й, 2013-й, 2014-й… И еще мы выпускаем серию «ДООС – поэзия». Кроме книжечек: моей, Лены Кацюбы и Маргариты Аль, – вышли томики ДООСов Александра Чернова, Сергея Бирюкова, Алины Витухновской, Кирилла Ковальджи, Анатолия Кудрявицкого и замечательного композитора и поэта авангардиста из Казани Лоренса Блинова. Много славных имен, еще не охваченных. Кроме того, Маргарита Аль планирует выпустить мой пятитомник: «Поэтический космос», «Метаметафора», «ДООС», «Инсайдаут», «Или».

Познакомились мы с вами лет тридцать назад. Я посещал и ваши лекции о метакоде, и часто бывал у вас дома, засиживаясь допоздна, поскольку темы бесед были захватывающими и люди собирались необычные. После 1984 года с вашим именем было связано и то, что получило название – «метаметафоризм», и развитие некоей литературной традиции, которая органично соединяла футуристическую и символистскую эстетики. Интерес тогда, в середине 1980-х, к поэзии был высок и я прекрасно помню, как мы выступали на аудитории в сотни человек. Тогда не то, что об издательстве и своем журнале нечего было и мечтать, но и о журнальной публикации своих стихотворений где бы то ни было. Сегодня у вас издательство ДООС, «Журнал ПОэтов», огромное количество публикаций... Но есть ли интерес сегодня в России к поэзии вообще, и к тому ее течению, которую представляете вы и иже с вами? Поэты есть, но есть ли серьезный, пытливый, готовый к усложненности и эксперименту читатель?
Во времена Пушкина было четыре процента грамотного населения. Не было интернета. Так что сегодня читателей более, чем достаточно. В Сеуле со мной говорили студенты из Японии, Китая, Франции, любящие мою поэзию. На вручении мне премии DOMINANTA 2014 в Мюнхене мои стихи читали на польском, сербском, японском, немецком, турецком и других языках. Это несмотря на замалчивание в России. Так что с читателем тоже все в порядке. Массовость никогда не была моей целью. Мне достаточно любви к моей поэзии Вознесенского, Сапгира, Холина, Капицы, Павича. Они очень внятно сказали и написали об этом. Агрессивное замалчивание и неприятие постсоветскими критиками и издателями вполне понятно. Ведь это те же самые люди, что не печатали и замалчивали в советское время. Тогда по приказу КГБ, теперь по зову сердца и вкуса, забуксовавших на шестидесятниках и рокерах, вкупе с гужевиками. Ну, и бог с ними.

1 июня исполняется 5 лет со смерти Андрея Вознесенского. Мое впечатление, которое я вынес еще из 1980-х: вы похожи в немалой степени и в поэтическом поиске, и в парадоксальности смысловых и фонетических находок, в некоем общем представлении о мироустройстве, где все равно всему и низ, как в цирковом аттракционе или на листе Мебиуса, одновременно является и верхом. «Можно и не быть поэтом, / но нельзя терпеть, пойми, / как кричит полоска света, / прищемленного дверьми!» – думаю, под этим можно бы поставить и ваше имя. В свое время говорили: «Пока Вознесенский и Евтушенко читали свои стихи на стадионах, Бродский читал книги». Чем Вознесенский стал, или не стал, для русской поэзии? Если бы вас попросили составить некий иерархический список русских поэтов последней четверти ХХ век, только первые пять имен, как бы он выглядел?
О Вознесенском. Это ведь правда, когда он мне подписывал свой пятитомник: «Костя, милый, пишу только для тебя». Он ведь писал все гениальнее. Голос пропал, и тело почти исчезло. Он был похож на ангела с переломанными крыльями. Шептал мне в телефон гениальную поэму «Возвратитесь в цветы». Потом подарил с надписью: «Это моя Нобелевка». Там есть такие слова: «Живите искренне! Живите ирисно! Возвратитесь в цветы». Я ему потом ответил:

«Возвратитесь в цветы» –
говорит Вознесенский
возвратимся Андрюша и я и ты
а когда возвратимся
то вновь возродимся
когда в нас возвратятся цветы

Мы прошли по земле
как Христос по воде
оставляя лилий следы
Мы прошли по земле
и остались в земле
как в земле остаются сады…

На моем юбилее в 2002 году в ПЕН-клубе Андрей прочитал:

Константирует Кедров
поэтический код декретов.
Константирует Кедров
недра пройденных километров.

Так, беся современников,
как кулич на лопате,
константировал Мельников
особняк на Арбате.
Для кого он горбатил,
сумасшедший арбайтер?

Монстры ходят на демонстрации.
Демонстрирует блядь шелка.
А поэт – это только страстная
демонстрация языка…

Это предисловие к моей книге «Или» (поэзия 1957 – 2002 гг.) М., Мысль, 2002. Она рекомендована к прочтению на сайте Всемирной Стокгольмской библиотеки. А перед этим Андрей сказал: «Мы все уходим в язык. Язык – то наша смерть или бессмертие, это одно и то же.» Непонимание поэзии Вознесенского идет от непонимания поэзии как таковой. Соглашусь, что его тексты основательно засорены уже никому непонятной публицистикой. Но ведь у Гомера, у Данте, у Хлебникова и Маяковского такой засоренности ничуть не меньше. Поэты еще и люди, они не могут не откликаться на все и вся. Не Штирлицы ведь, чтобы хранить молчание. Одним словом, ХХ-й век начался гением Маяковского, закончился гением Вознесенского. Но в XXI-м веке Вознесенский рванул, уже с ДООСом, еще дальше. Сирень, пылающая ацетиленом, – это ХХ-й век. А «Чайка – плавки Бога» – уже метаметафора XXI-го века. Надо же так зримо показать бесконечное тело Бога.

Что касается «первой пятерки», то иерархия такая:

Маяковский
Хлебников
Вознесенский
Кирсанов
Введенский

Но ведь моя Троица – Парщиков-Еременко-Жданов, тоже в ХХ-ом веке. И Алина Витухновская с Еленой Кацюбой тоже. И они пятеро мне роднее и ближе, тут уж ничего не поделаешь

Вознесенский как-то заметил, что это Пастернак отсоветовал ему поступать в Литературный институт, и он пошел в Архитектурный. Вы преподавали в Литинституте ряд лет. Насколько он способствует, помогает литературному дару, поскольку о бездарности и говорить нечего?
Литинститут – гениальное творение Брюсова, Шкловского, Паустовского и многих других, кто в нем преподавал несмотря ни на что. Я отдал ему 20 лет жизни. Сначала аспирантура, потом преподавание. Да, это было своеобразное литературное гестапо. Но ведь именно там учились Парщиков, Еременко, Чернов, Кутик. Кроме того, есть такой парадокс – тот же Лев Ошанин очень неплохо вел семинары, допуская свободу высказываний, никого не давил. Хотя при моем изгнании в 1986-ом , когда я, беспартийный, не пришел на правеж в партком, Ошанин вытащил устав партии и сказал: «Кедров беспартийный, имеем право рассматривать без него».

Все сложно в нашем мире. Но Литинститут нужен, как нужен был Нежинский лицей Гоголю, не говоря уж о лицее Пушкина. Отклики, даже отрицательные, поэту нужны. Как-то Игорь Холин сказал мне: «Костя, никого не слушайте, делайте, что хотите. Пусть хвалят, пусть ругают, лишь бы не забывали». Да, и пять лет академического образования раскручивают мозг, приучают его к работе. Самообразование – это для великих личностей, типа Льва Толстого. Так ведь и он на старости гениальных лет занялся доморощенной эстетикой, прозевав всю гениальную французскую поэзию. Одним словом, Литинститут нужен. И от образования поэту только поддержка.

Вместе в вашей супругой, поэтом Еленой Кацюбой, вы принимаете участие в литературных проектах, создаете литгруппы, журналы, вместе выступаете; не знаю, есть ли у вас совместные поэтические тексты, но могу предположить, что найдутся. Столько десятилетий вместе, в одной и той же сфере, всегда рядом. Поделитесь опытом: как в одном доме могут сосуществовать два поэта – разных, талантливых, каждый со своими амбициями и, вероятно, критическим отношением к текстам другого, что обычная для любого поэта позиция? На моей памяти, такое содружество – в категории уникальных, ведь не так много поэтических пар можно сегодня насчитать, которым все еще нравится жить вместе. Прежде, чем вы ответите: и вам, и Лене – долгих лет супружества и творчества!
Спасибо тебе, Гена, и за возможность высказаться, что бывает довольно редко, и за тепло! Честно говоря, мы с Леной, будучи вместе полвека, не любим, когда из нас делают этакую пару, типа Гиппиус – Мережковский или Гумилев – Ахматова. Мы разные. Мы сами по себе. Нас объединяет эстетика футуристов и метаметафора. Без Лены не было бы «Журнала ПОэтов», не было бы двух томов палиндромического словаря, о котором Вознесенский сказал со сцены Таганки: «Если бы Хлебников жил сегодня, он писал бы, как Елена Кацюба».

У нас были трудные времена, особенно когда пришлось жить на Ленину зарплату, которую она получала в библиотеке им. Тютчева. Лена отвергала все компромиссы, не терпела предательского заигрывания с советской эстетикой среди окружавших нас поэтов. Это в конечном итоге и привело к разрыву со многими талантливыми, но слабыми духом. Конечно, нас соединяет поэзия, но поэзия и любовь в данном случае синонимичны.

Теги: интервью, Константин Кедров, Лица Современной Литературы

Америка Сегодня - Новости США на Русском Языке

Лента новостей:

Восстановление пароля

Войти

Зарегистрироваться

Оценить материал

Вставить в блог

Вставить в блог

Еще читать в этом разделе

Константин Кедров: «Не было бы моей поэзии, не было бы и термина метаметафора»

Вставить в блог

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу

Отправить другу

Константин Кедров: «Не было бы моей поэзии, не было бы и термина метаметафора»

Добавить комментарий

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

Видео

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Бизнес-Директория