-->
Четверг, 28 Марта 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Михаил Дзюбенко: «Никаких «традиционных культурных ценностей» у русского народа нет» (Часть Первая)

5 Сентября, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Михаил Дзюбенко - филолог, культуролог, педагог, сценарист.

Михаил Дзюбенко - филолог, культуролог, педагог, сценарист.

Михаил Дзюбенко - филолог, культуролог, педагог, сценарист. Родился в 1966 в Москве. В 1992 окончил отделение русского языка и литературы филологического факультета МГУ. В 2000—2010 был научным сотрудником Отдела рукописных фондов Государственного Литературного музея. Автор статей по истории русской литературы и русской церкви. Сценарист документальных фильмов «Григорий Коган. Транскрипция» и «Маленькая дверь Консерватории». Составитель, комментатор и редактор книги «Илья Табенкин: Мысли художника. Свидетельства родных. Воспоминания современников» (М., 2013).

Миша, не будем вводить нашего читателя в заблуждение, переходя, как это обычно в интервью принято, на «вы». Друг друга мы знаем почти тридцать лет. По-моему, мы познакомились на квартире у философа, культуролога и поэта Константина Кедрова, автора термина «метаметафора», с которым ты тогда много общался, выступал и про которого писал. Ты как-то заметил, что Кедров принадлежит к тем редким поэтам, которые создают не только текст, но и код, то есть основу не только своих текстов. Таковы в ушедшем столетии были Белый, Хлебников, Маяковский. Что такое «создавать не только текст»? И кого, вслед за Кедровым, ты мог бы поставить сегодня в один ряд?
В моей жизни было несколько встреч, не столько изменивших ее ход, сколько наполнивших ее новым содержанием.  

Мне повезло с репетиторами, готовившими меня к поступлению в МГУ. Мой преподаватель по литературе Людмила Петровна Татаринова научила меня читать классику и писать о ней. От нее я услышал имена Ю.М. Лотмана и Н.Я. Эйдельмана, она давала мне читать не издававшихся тогда Чаадаева и славянофилов. Я до сих пор помню наши уроки и всегда буду ей благодарен. 

Мой преподаватель по английскому Борис Игоревич Берман был исключительной личностью, чего я во время занятий с ним не осознавал, но чувствовал. Получив от него блистательные уроки английского, я уже потом узнал, что он специалист по древнерусской литературе и творчеству Л.Н. Толстого, однако в советское время путь в науку был ему закрыт из-за государственного антисемитизма. Чему же удивляться? Он был одним из активных деятелей еврейского движения и, как я значительно позже узнал, в 16 лет самостоятельно выучил иврит (а это были 70-е годы!). В 1988 он уехал в Израиль, работал в университете Бар-Илан, написал несколько замечательных книг по иудаике и безвременно погиб в автокатастрофе в 1992. Кстати, в первом же номере журнала «Новое литературное обозрение» помещен его некролог. 

В 1985 я познакомился с музыковедом и пианистом Михаилом Аркадьевым, и наша дружба продолжается до сих пор. Общение с Аркадьевым пробудило во мне интерес к мировой философии. В прошлом году он наконец выпустил обобщающий труд «Лингвистическая катастрофа».

Сразу вспоминается эпохальная, вышедшая в 1967 году книга «Лингвистический поворот» под редакцией нью-йоркского философа Ричарда Рорти, с последующим осознанием тезиса структурализма: «Не мы говорим, а язык говорит нами».
В «Лингвистической катастрофе» иные задачи, в ней Аркадьев последовательно изложил свою философскую концепцию. Я всем советую прочитать. Кроме того, Михаил интересный музыкант, но, признаюсь, я больше ценю его теоретический дар.

В том же 1985 я познакомился с великим филологом Максимом Ильичом Шапиром, который безвременно покинул нас в 2006. Уже тогда, тридцать лет назад, было понятно, что это великий ученый, хотя он только начинал свой путь. Как и Аркадьев, Шапир привлекал не только знаниями, но и логикой, мощным категориальным аппаратом, новыми идеями. Наше знакомство было очень неровным, периоды интенсивного общения чередовались периодами охлаждения, а с середины 90-х я даже стремился освободиться от его мощного влияния, которое, как мне представлялось, сковывало мое движение.

Но даже на этом фоне знакомство с Константином Александровичем Кедровым, произошедшее ровно 30 лет назад, в августе 1984, в доме творчества писателей «Ирпень» под Киевом, было событием исключительным. Сначала я познакомился с его исследовательскими текстами о Достоевском, Толстом, Блоке, Хлебникове. Я и до сих пор считаю основные идеи Кедрова-ученого гениальными прорывами: звездный код — отражение рисунка и хода созвездий в основных мировых сюжетах (то есть каталог сюжетов должен составляться в привязке к звездным картам); метакод — единство кода живой и неживой материи, проявляющееся, в частности, в так называемом выворачивании, смене внешней и внутренней координат, из которого следует космическая переориентация; в этом же ряду стоит и метаметафора — если так можно сказать, выворачивание старой метафоры. Единство этого комплекса идей подкреплялось данными не только гуманитарных, но и естественных наук. 

Стихи Кедрова я сначала воспринимал скорее как производные от этих концептов. Не зная их, не поймешь и стихов — и не только самого Кедрова. Благодаря ему я познакомился со множеством писателей т.н. андерграунда, о которых знал лишь понаслышке или вовсе не знал: с Парщиковым, тобой, Друком, Егором Радовым, Аней Герасимовой… Долго перечислять. А дальше, по цепочке, стал знакомиться и с теми, кто с Кедровым был в сложных отношениях или вовсе ни в каких; ученик ушел от учителя в свободное плавание, как и должно было произойти. Но началось всё с него, так что и в этом отношении он сильно изменил мою жизнь.

Кстати, мою тоже в немалой степени. Я познакомился с Кедровым еще до встречи с ним. Помнишь: рецензия в «Литучёбе» (январь, 1984 год) на поэму Алеши Парщикова «Новогодние строчки»? Эта публикация стала причиной моего знакомства с Ваней Ждановым и Парщиковым, и привела, в результате, в дом Кедрова на Варшавском шоссе, куда я в середине 1980-х наведывался довольно часто.
Я много лет наблюдал Кедрова вблизи, и, разумеется, мои суждения носят оценочный и субъективный характер. В чем его казус? Безусловно, это был человек с задатками гениальности. Он владел научной методикой, но не был связан с наукой, так сказать, ценностно, не отождествлял себя с ней. В этом его сильная и слабая стороны. Он смог увидеть нечто главное в том, что для других тонуло в деталях. Но его идеи нуждались в серьезной, многолетней, кропотливой разработке на материале разных культур и с привлечением ученых разных специальностей. Он же, не будучи склонен к академической науке, ограничился несколькими статьями и популярными книгами, и даже защита докторской степени по философии в 1996-м здесь принципиально ничего не меняет. Полагаю, что, если бы сам К.А. сохранял свои стихи в подчиненном положении к теоретическим работам, это было бы правильно. Его сила была в пограничном положении между наукой и поэзией с упором на науку, и, думаю, он ошибся, когда в конце концов к своей поэзии стал относиться серьезнее, чем к научной деятельности, а в социальной сфере предпочел стезю газетного колумниста. Мир поймал его, после чего он резко снизил планку, его суждения утратили доказательность, обязательность и превратились в «отрывок, взгляд и нечто». На мой взгляд, Кедров, к сожалению, не осуществил и малой доли своих дарований, и этого факта нельзя скрыть никакими титулами, премиями и проч. Впрочем, почти любой человек — это кладбище талантов.

Насколько, по твоему мнению, молодым поэтам интересен опыт, отраженный в текстах метаметафористов, кедровской школы ДООС, концептуалистов, неофутуристов? Питерский поэт Виктор Кривулин в одной из статей написал, что грядущим поколениям, вероятно, будут гораздо ближе Холин и Ерёмин, нежели Бродский. Выдерживает ли эта оценка проверку временем?
Я бы хотел говорить не только об опыте, а о поэтическом языке. Не знаю уж, что интересно этим самым молодым поэтам, но хочу напомнить, что все перечисленные направления возникли на излете советской культуры, которая в основе своей имела пусть искаженную, но просветительскую направленность. Она базировалась на всеохватном стремлении к знанию, к целостной картине мира, на интересе к разнообразным научным достижениям. И хотя в 80-е годы концептуалисты и метаметафористы были враждебными направлениями не только в поэзии, но и в изобразительном искусстве, теперь, с расстояния в тридцать лет, видно, что между ними было много общего. Коротко я бы сформулировал так: там, где концептуалисты видели эргон, сотворенное, метаметафористы видели энергию, творение. 

Современному миру чужды цельность и всеохватность, он фрагментарен и пунктирен. Такова же и поэтика большинства тех новых поэтов, которых я изредка читаю. Но есть в этом и хорошее: через какое-то время Парщиков и Пригов будут восприниматься так же, как сейчас воспринимаются поэты поздней античности. И тут совершенно неслучайно возникает фигура безвременно ушедшего Григория Дашевского, который и в своих оригинальных стихах на позднюю античность ориентировался, и переводил ее как оригинальные стихи.

Его последняя, и прощальная, книга «Несколько стихотворений и переводов» - это действительно несколько собственных стихотворений, а также переводов из Уильяма Блейка, Проперция, Уистена Одена..., которые как бы сохраняют память об оригинале, являясь самостоятельными в то же время текстами. Своего рода, Дашевским решалась вполне концептуальная задача.
Кедровские же концепты, как я тогда же понял, были для метаметафористов важны, но не являлись единственным смысловым полем. И еще я заметил, что они, признавая в Кедрове теоретика, никогда, по крайней мере на моей памяти, не выступали с ним как с поэтом, что немаловажно. Я вел ряд вечеров с участием Кедрова и его круга и среди участников помню тебя как поэта, помню Друка, Искренко, помню даже совершенно проходных персонажей, о которых не стоит и упоминать, — а, скажем, Парщикова ни разу не помню. То есть эти ребята очень четко отделяли себя от так называемого «Добровольного общества охраны стрекоз» (ДООС), в которое оформилась в конце 80-х «кедровская школа», условно говоря. Школа, на мой взгляд, совершенно вторичная по отношению к самому Кедрову и Елене Кацюбе, которая, начиная, пожалуй, с поэмы «Свалка» (1986), вышла из тени своего мужа и оказалась не только своеобразным поэтом, но и мотором этой группы, составителем и наборщиком «Газеты поэтов» (впоследствии превратившейся в «Журнал поэтов») и многих книжных изданий. В группе «ДООС» давно возобладал салонный маньеризм, так что за их продукцией я не слежу. Те интересные персонажи, которые иногда там появляются (как, скажем, Алина Витухновская во второй половине 90-х), учениками Кедрова названы быть не могут.

Однако история, в том числе история литературы, тем и хороша, что, при всей изученности, в ней всегда есть неожиданные повороты. В связи с событиями последнего полугода один журналист заметил, что у России больше нет своей истории — ее история пишется в Украине. Согласен. И те, кто воюет в Украине против российской интервенции, являются подлинными героями России, а те, кто пошел воевать против Украины, — как раз изменники России. Я бы добавил, что и русская поэзия создается в Украине — вопреки лживым сетованиям на мнимый запрет русского языка в Киевской Руси. 

Я не был горячим сторонником Майдана, хотя тем более не являюсь сторонником такого уродливого явления, как «русская весна». Но как определить правду одного и ложь другого? «Русская весна» не родила поэзии. Да, проза кое-какая там и проклюнулась, такой трэш, а поэзии никакой нет. Ну кроме потоков графомании. То есть это явление бессловесное, сиречь скотское. А на волне Майдана возникла и, что важнее, дошла до читателя настоящая поэзия, которую так и можно именовать — «поэзия Майдана». Я плохо знаю украинскую поэзию, и для меня тут кругом одни открытия, но специалисты говорят, что эти поэты по большей части уже пишут не один год и имеют свою аудиторию. 

Скажем, приятным открытием, и не только для меня, стало творчество Евгении Бильченко, которая пишет уже полтора десятилетия, причем на русском языке, выпустила несколько книжек (я не видел ни одной), а прославилась (благодаря интернету, конечно) тем, что 21 февраля, после самой страшной ночи, читала со сцены Майдана стихотворение «Кто я?», сразу ставшее, можно сказать, классическим. Что слышит в этих стихах русский читатель? Конечно, Вознесенского: «Я — Гойя!». И действительно, выступая в июне в Москве на книжном фестивале, Евгения сказала, что на нее повлияло творчество поэтов-шестидесятников, прежде всего Вознесенского и Евтушенко. Это видно и по ее манере чтения стихов, даже по манере одеваться. Причем, по ее собственным словам, она им свои стихов не показывала, не посылала. Я ни разу не поклонник Евтушенко, но должен признать, что традиция «шестидесятников» оказалась жива.

В середине 1980-х мы с тобой вместе работали на московской ТЭЦ-16, то есть принадлежим к известному поколению дворников и сторожей. Судя по твоим интервью, это время ты вспоминаешь с нежностью. Но ведь это были годы цензуры, там- и самиздата, разделения культуры на официальную, неофициальную и андерграунд. Такое разделение есть и на Западе, но, в отличие от Запада, те, кто уходил в андерграунд или неофициоз, не всегда шли на это по собственной воле. Не видишь ли ты сегодня возвращения, в связи с массой новых запретительных законов РФ, в те самые советские времена? Возможно, не в полной мере, хотя, кто знает, не будет ли еще хуже, жестче, антигуманней.
Я вижу возвращение многого худшего из советских времен, но не вижу возвращения своей молодости. Меня не устраивает такая асимметрия.

Побыв участником авангардного движения во второй половине 80-х, ты в нулевые на протяжении десяти лет работал в Отделе рукописных фондов Государственного Литературного музея, то есть, по сути, архивариусом. Это большой кусок жизни. Нет ли противоречия между этими совершенно разными видами деятельности? Что тебе это дало, удалось ли сделать что-то интересное?
Да, без малого десять лет я служил в этом архиве. Служил, откровенно говоря, плохо: ходил на службу редко, потому что платили там ничтожно мало и зарабатывать приходилось другими способами, а работал медленно, потому что хотелось не просто описать, а подробно изучить поступавшие материалы. Была всякая текучка, о которой уже и не вспомнить, но было и несколько интересных проектов, имеющих прямое отношение к современной литературе.

Странным образом так получилось, что сам этот рукописный отдел ассоциативно связался в моем сознании с московским клубом «Поэзия». Дело в том, что впервые я попал туда на практику еще студентом, в июле 1986, по приглашению заведующей отделом Александры Андреевны Ширяевой — одного из старейших и опытнейших работников музея. Она же потом приглашала меня на работу в 2000, и о ней я тоже навсегда сохраню теплую память. Так вот, ты лучше меня помнишь, что июнь-июль 1986 — это как раз начало клуба «Поэзия», первые собрание актива (еще до вечера в клубе «Дукат»). Такое время подъема и надежд. 

Проходит двадцать лет. Первый директор клуба «Поэзия» Леонид Жуков передает в наш отдел сохранившиеся у него архивные материалы клуба за 1986 и первую половину 1987 года. И мне дают их обрабатывать.

Представь себе мои чувства. В 1986 я не был вхож в кулуары клуба, был только слушателем, то есть видел события с внешней стороны. А теперь я сижу над этой грудой бумаг, которую мне надо систематизировать и описать, и не могу прийти в себя от изумления. Как? Уже прошло двадцать лет! Я же помню, как все это начиналось. И вот эта давно закончившаяся история лежит передо мной на столе — всё, что от нее осталось… Ты знаешь, я чувствовал себя патологоанатомом, который должен вскрыть любимую бабушку, а потом зашить, наложить макияж и подготовить в последний путь. И это чувство не покидало меня на всем протяжении работы над этим фондом. Очень сложное чувство.

Вскрытие показало, что история клуба, сегодня уже легендарного, начиналась не только в студии Кирилла Ковальджи в «Юности», о которой неоднократно писали, но и в литобъединении Леонида Жукова, который обкатывал методику работы с советскими инстанциями в условиях перестройки. Клуб открылся собранием в саду «Эрмитаж» 1 июня 1986, и тогда стали составлять бесконечные списки членов, сочувствующих, авторского актива и т.д. – всего их насчитывается около десятка. Просмотр этих списков выявил, что на заседаниях клуба, в качестве и авторов, и слушателей, побывали многие деятели гуманитарной (и не только) культуры (или того, что принято ею сейчас называть) будущих двух десятилетий: начинающий экономист Ирина Ясина, будущий «православный журналист», а тогда студент журфака Сергей Чапнин, телеведущий Иван Кононов, журналисты Александр Кабаков и Илья Мильштейн, студентка филфака Дуня Смирнова… В раннем составе клуба были еще секция бардов, куда входил, скажем, такой мэтр, как Петр Старчек, и секция художников, которую возглавлял, кажется, Свен Гундлах. 

Секцию художников, куда вошёл в результате весь московский андеграунд, от «Мухоморов» до Андрея Монастырского, от групп «Детский сад» и «Медгерменевтика» до Ильи Кабакова. Кстати, благодаря Свену, эту секцию можно было назвать и музыкальной, благодаря известной в те годы рок-группе, условно говоря, под его началом «Средне-Русская возвышенность».
Я не называю здесь всем известных и само собой разумеющихся имен, которые в первую очередь и ассоциируются с клубом. Всего в разных списках «Поэзии» фигурирует около 250 человек. Это гораздо больше, чем казалось тогда, когда мы собирались на Кибальчича. 

Вообще в клубе был налажен определенный документооборот: действовали устав, штатное расписание, план работы — все это требовалось советскими условиями работы самодеятельных объединений. Конечно, по сравнению с нынешними российскими требованиями это просто детский сад. Проводились заседания Совета клуба, и, что весьма ценно, сохранилось около двадцати протоколов этих заседаний. Из них видно, как старательно советские неформалы воспроизводили в своей деятельности все модели поведения, которым их научили ненавистные партия и комсомол. 

Невероятно занимательное чтение! «Присутствовали: члены бюро совета клуба тт. Искренко, Бунимович, Иртеньев, Гундлах, Лаврин, Коркия, Кацов, Друк, Пригов, Жуков». «Член бюро товарищ Пригов» — умереть не встать! А Парщикова, который числился в Совете клуба, но в его работе практически не участвовал, потому что ждал выхода своей первой книжки «Днепровский август» и страшно боялся влипнуть в какую-нибудь нелегалку, оттуда вывели «за систематическую неявку на заседания». Хорошо еще, что стихи не запретили писать!

Из документов ясно, что даже в условиях перестройки клуб был обречен. После первого же вечера в клубе «Дукат» (12 октября 1986 года) курирующие организации испугались и стали искать поводы для закрытия клуба. А клуб как ни в чем не бывало не только завоевывал все новые площадки, но и троллил официальный Союз писателей, предлагая устраивать совместные вечера поэзии, требовал от Госкомиздата разрешения на периодическое издание и даже искал для этого какую-то левую бумагу (напомню, что в стране победившего социализма с ресурсами, тем более внеплановыми, было очень плохо). 

К сожалению, документация клуба начиная с середины 1987 практически не сохранилась. Это связано с тем, что сменивший Леонида Жукова на посту директора клуба «Поэзия» некто Геннадий Кацов, эмигрируя в Америку в январе 1989-го, оставил этот архив, по его собственному признанию, в квартире, после чего он, конечно, был утрачен. Если ты случайно встретишь этого человека, передай ему, пожалуйста, мое чувство глубокого негодования.

Миша, всё это слухи. Если в чем-то я и признавался, то только в том, что вывез несколько машинописных томов с текстами поэтов Клуба «Поэзия», в надежде опубликовать их в США. Никакого архива у меня не было, и все, что есть у Лени Жукова, думаю, в единственном виде существующая документация. В те годы даже не велась фотохроника, поэтому так мало фотографий с выступлениями членов Клуба. Что касается публикаций в США, оказалось, что здесь это никому не было нужно. Да, и в начале 1990-х эти тексты были опубликованы в тонких и толстых российских журналах, альманахах, сборниках и авторских книгах. Все, что я смог сделать в 1989-м году: опубликовал ряд статей о самом Клубе и некоторых его поэтах в «Новом Русском Слове», и провёл ряд передач на радио «Свобода», в программе Петра Вайля «Поверх барьеров». Что тоже, считаю, немало: «Свободу» в те годы слушали массово, о Клубе узнали многие, и не только в России.
Видишь, наконец мы этот вопрос выяснили. Не прошло и двадцати пяти лет.

Давай теперь выясним другой вопрос. Много лет ты изучаешь старообрадчество. Что в нем может быть интересным, значимым для понимания сегодняшних процессов в России, и не только конфессиональных, но и политических, и социальных, и культурных? 
Я не только изучаю старообрядчество, но, говоря на определенном жаргоне, его и практикую. Рассказывать о том, как выходец из семьи советских интеллигентов дошел до такой жизни, слишком долго. В Москве есть такой интересный культурный центр «Покровские ворота», основанный, кажется, католиками, с очень хорошим книжным магазином. Там проходят разные культурные события, связанные как раз с религией, причем далеко не только и не столько с католичеством. В том числе у них был цикл встреч (не помню уж, как он назывался), когда приглашенные рассказывали о своем пути в Церковь. Лет десять назад без малого пригласили они и меня. И у меня получился рассказ продолжительностью с настоящую академическую пару. Так что здесь мы его дублировать не будем. Отмечу лишь, что мое обращение не имело никакого отношения к конъюнктуре и не было одномоментным: в частности, в первой половине 90-х я успел поучиться в Еврейском университете в Москве.

Великий раскол Русской Церкви, случившийся во второй половине XVII века, не только был, но и остается одним из важнейших и поворотных моментов русской истории, хотя, казалось бы, после него случилось столько всего… Тут всё поучительно для нынешнего дня: и причины раскола, и его ход, и последствия. Не только в популярных источниках, но и в научных исследованиях раскол Русской Церкви часто изображают как нечто внезапное, неожиданное. Но это абсолютно неверно: он является прямым следствием насильственного объединения русских земель под эгидой Московии. 

Напомню, что в X—XV веках словом «Русь» называлось не государство, а страна, на территории которой располагалось несколько государств: Русь Новгородская, Русь Киевская, Русь Галицко-Волынская и, исторически в последнюю очередь, Русь Владимиро-Суздальская, позднее Московская. Новгород и Киев никогда не были вассалами Москвы, там были свои, еще рюриковские государственные традиции, связанные в том числе со сменяемостью князя и большой ролью веча. Были там и свои местные церковные традиции, хотя территория всей Руси находилась под омофором Константинопольского патриарха. В частности, церковные иерархи Киева и Новгорода Великого обладали значительно большей самостоятельностью относительно князя, нежели митрополит Московский. 

Московские власти осознавали, что Новгород древнее Москвы, и, не желая сохранять его государственность, с большим уважением относились к его церковным традициям. Поэтому после присоединения Новгородской республики к Московскому княжеству (которое, кстати, происходило примерно по той же модели, по которой нынешняя Московия хочет присоединить к себе Украину) влияние новгородских церковных и некоторых государственных обычаев в Московии возросло, и так продолжалось вплоть до опричнины. Именно в это время на так называемом Стоглавом соборе 1551 оформился тот облик Русской Церкви, который и стараются сохранять старообрядцы: новгородская старина была абсорбирована московским консерватизмом и присвоена им. 

Таким образом, до середины XVI века топос раскола применительно к Руси носил внешний, пространственный характер, что вполне типично. Но затем, после присоединения к Московии Казанского ханства, царь возглавил культурно-государственный переворот, получивший название опричнины. Ордынская политическая традиция подавила все предшествующие, вытеснила их, но уничтожить не смогла. Так возник внутренний, ценностный раскол на Руси, который дальше только возрастал.

Новое Время в Московии началось, вопреки общепринятому мнению, вовсе не с Петра I, а с его деда царя Михаила, то есть с начала династии Романовых. Непосредственный повод для раскола Русской Церкви более чем актуален и показывает, что русская история ходит по кругу. Этим поводом стало стремление царя Алексея Михайловича присоединить Украину и Беларусь, а в перспективе — и Константинополь, отвоевав Святую Софию у турок, для чего архаическую московскую обрядность надо было подогнать под более новую обрядность Киевской митрополии и восточных патриархатов. Так зародился «восточный проект»; под знаком этого проекта прошла вся история дома Романовых, он же его и погубил. Таким образом, надо понимать, что стремление присоединить Украину к России существует не само по себе, а объективно является лишь первым шагом более широкого «восточного проекта».

Желание объединить в едином «московском теле» московскую, новгородскую и киевскую церковные традиции, унифицировать их, а также привить сюда еще и татарскую государственную традицию привело к тому, что это тело просто не выдержало возникшего напряжения и взорвалось. Ведь, повторю, понятие Руси многократно шире понятия Московии, и попытка последней заключить в себе первую представляет собой насилие, в том числе и над самой собой. Московия должна была признать себя частью Руси, а не ее целым, но тогда бы ей пришлось признать и то, что в целом на Руси господствуют иные традиции, нежели приняты в Московии, а это ставило под сомнение ее уникальную, как ей представлялось, историческую роль.

Не будем преувеличивать сознательность и самостоятельность народа: три четверти прихожан пошли за властями. Их мнение выразил послераскольный патриарх Иоаким: «Мне все равно, как веровать. Как начальство велит, так и будем молиться». Однако четверть осталась верна старине. Их лишили всех прав, изгнали из городов. Причем дворян среди них почти не было: в основном — купцы, мещане, крестьяне, духовенство. По окраинам империи они создали свои поселения, монастыри, ставшие центрами духовной и культурной жизни для миллионов подданных. И поскольку государство лишило их права владеть землей, они стали создавать отечественную торговлю, отечественную ткацкую промышленность, выкупаться из крепостного права и выкупать единоверцев.

За 150 лет, прошедших после раскола, старообрядчество набрало такую силу, что когда Наполеон ушел из Москвы, городским головой был избран старовер Шелапутин. Именно ему, представителю известного рода, а никому другому москвичи доверили восстанавливать лежащую в руинах первопрестольную (о чем мало знают и стараются поменьше говорить). И Шелапутин привлек в обезлюдевший город тысячи старообрядцев, которые своими усилиями и деньгами помогли его отстроить. С этого момента, несмотря на притеснения, а иногда и жестокие преследования властей (как при Николае I), старообрядчество только возрастало в силе. Подчеркиваю: усиление староверия происходило не при содействии мирской власти, а вопреки ей. 

К началу ХХ столетия фамилии Морозовых, Рябушинских, Рахмановых, Гучковых, Зиминых и многих других составляли славу и гордость отечественной культуры — духовной и материальной. Это были настоящие строители настоящего «русского мира», созидатели и молитвенники, — не то что оскотинившиеся ублюдки, которые буйствуют сейчас на Донбассе, не умея ровным счетом ничего создать и только убивая и разрушая.

Распространено мнение о том, что церковный раскол возник из-за некоторых знаков церковной обрядности. Это не так. Реформа Церкви, инициированная царем Алексеем Михайловичем (Никон был лишь исполнителем, и на него списали все эксцессы – прием впоследствии довольно известный), привела к изменению всего церковного строя на Руси. Исчезла выборность епископов и священников, роль мирян свелась к взносу пожертвований — и все это в конечном счете привело к упразднению патриаршества и превращению господствующей Церкви в синодальное ведомство. 

Из-за этого к началу ХХ века, когда император Николай II указом о веротерпимости 17 апреля 1905 снял большинство ограничений на деятельность Старообрядческой Церкви, она за десять с небольшим предреволюционных лет смогла явить всю мощь, силу и красоту древнерусского православия, стала примером для многих деятелей новообрядческой конфессии, которые на Соборе 1917—1918 попытались восстановить канонический строй своей Церкви во многом именно ориентируясь на древлеправославие.

Таким образом, старообрядцы, изгнанные из большого социума, смогли вернуться в него, причем вернуться победителями. Во второй половине XIX – начале ХХ в. они возглавляли отечественную модернизацию. Не архаизацию, что важно подчеркнуть, а модернизацию. Однако обратная социализация, как любой процесс, имела и свою отрицательную сторону, которую можно было бы мягко назвать ценностной ассимиляцией. 

Дело в том, что Русская Церковь, если иметь в виду ее мирскую природу, принимает отпечаток, матрицу той власти и — шире — той эпохи, в которую происходит историческое действие. Скажем, старообрядцы стараются сохранить образ Церкви эпохи Стоглавого собора 1551, то есть эпохи Московского царства, а церковная реформа, случившаяся сто лет спустя, подготовила имперский проект, который старообрядцы первоначально не поддержали, но которому хорошо соответствовала новообрядческая церковь Синодальной эпохи. 

Интересно, что еще в 1630-х годах учитель протопопа Аввакума и других староверов протопоп Иоанн Неронов выступил против очередной войны с Польшей, утверждая, что негоже христианам воевать с христианами (хотя после Смутного времени католиков на Руси и за христиан не считали). Поплатился ссылкой. 

А в 1999, то есть уже в наши дни, тогдашний Старообрядческий Митрополит Московский и всея Руси Алимпий дал интервью газете «Аргументы и факты», вызвавшее большой резонанс. В нем он заявил, что распад Советского Союза был закономерен, потому что от России отпали в основном те части, которые были присоединены к ней искусственно, в ходе имперских завоеваний, так что в конце концов страна восстановила свои естественные границы. Это подлинно старообрядческий взгляд, но это уже понимают немногие.  

Ведь еще Петр I начал привлекать староверов к своим торгово-промышленным проектам, хотя их восстановление в правах затянулось почти на двести лет. За это время древлеправославные христиане в значительной своей части приняли имперскую матрицу, так что, скажем, с большим энтузиазмом, вместе со всем народом, встретили начало Первой Мировой войны, не понимая, прологом каких бедствий она станет. Тем более не прошла мимо старообрядчества эпоха Советской власти. Оно сохранилось как Церковь, хотя численность его уменьшилась десятикратно, но почти окончательно утратило, как бы это точнее выразиться, духовный иммунитет против всякой заразы, идущей от мирской власти, типа «русского мира». Вполне закономерно, что влияние его резко упало, и я бы не стал возлагать на него никаких надежд в смысле гражданского оживления нашей страны. Впрочем, таких надежд в России возлагать вообще не на кого.

Однако на события церковного раскола можно посмотреть и с другой стороны. У народа, входящего в империю, меняется не только целеполагание, но даже границы. Скажу словами Алексея Парщикова из поэмы «Новогодние строчки»:

…и если сравнить ожидание глаза с итогом, получится кстати —
уменьшатся вещи одни, словно вынутые из воды, а другие
чуть увеличатся, словно обведены карандашом…

Элита присоединяемого к империи государства первое время, пока не ассимилируется, играет в нем большую, часто непропорциональную роль. Так случилось с малороссами и белорусами во второй половине XVII — первой половине XVIII века. Именно западнорусские иерархи и монахи (среди них — такие видные деятели, как Симеон Полоцкий, Стефан Яворский) были двигателями церковной реформы, именно под их руководством происходил разгром совершенно чуждого им древнерусского благочестия, причем с применением самых диких средств. Эти они заслужили, скажем прямо, большую ненависть многих русских. Опирался на них и Петр I, продвигая свой синодальный проект. Потом, когда они завершили свое дело, их потихоньку задвинули. В это же время, кстати, произошло и закабаление самой Украины: введено крепостное право, отменена выборность священников, распущена Запорожская Сечь и проч.

О чем говорит вся эта история? О том, что уже в середине XVII века Московия и Украина, будучи частями некогда единой Руси, разошлись очень далеко. Существовать в разных пространствах, по принципу дополнительности, они еще могли, но существовать в одном синхронно — только через насилие одного над другим. Тем более разошлись далеко современные Россия и Украина. Ни они к нам, ни мы к ним со своими представлениями о мироустройстве лезть не должны.

Несколько лет назад ты подготовил подробный разбор следственного заключения по делу о выставке «Запретное искусство-2006», в котором Ерофеева А.В., бывшего заведующего отделом новейших течений Третьяковской галереи, и Самодурова Ю.В., бывшего директора Сахаровского центра, обвиняли в оскорблении чувств верующих. Ты высказывался и о скандальной выставке «Осторожно, религия!», об акционизме группы «Pussy Riot». Учитывая невиданную продуктивность нынешней Госдумы («взбесившегося принтера») по части изобретения различных запретных законов и положений, можно ли сегодня говорить о смерти авангарда, в самой широкой его трактовке, на территории РФ? О смерти всего радикального, всего незашоренного, едва открытого и небанального, что и есть актуальное искусство? Ты ведь был организатором одной из первых в Советском Союзе официальных конференций по авангарду с участием академических учёных и деятелей авангарда «Новые языки в искусстве» (МГУ, февраль 1988). Так что, время писать некролог авангарду?
Начну с конца: некролог пора писать всем нам. Однако прочитать его будет некому: в этом я оптимист. 

Что касается упомянутых тобой конфликтных событий из разряда «искусство и религия», то причиной этих конфликтов, на мой взгляд, является обмирщение господствующей в России конфессии и возникновение так называемого «политического православия», то есть лжеправославия.

О «Pussy Riot» я публично не высказывался, поскольку мое мнение никого не интересовало; но воспользуюсь случаем. Мне, в отличие от многих, не только танцы на солее, но и вообще вся их деятельность представляется малозначительной. Не арестовали бы — никто бы и не заметил. Активность их носила и носит чисто медийный характер. Ведь неоднократно задавались такие провокационные вопросы: а вот если бы они пошли в старообрядческий храм? в мечеть? в синагогу? Твердо отвечаю: не пошли бы. Не пошли бы по той простой причине, что эти, скажем так, акционистки религиозно невежественны и, например, о существовании старообрядческих церквей, месте их расположения просто ничего не знают. 

Напомню: прежде собора Христа Спасителя они наведались в Елоховский собор, откуда их тихонько выпроводили. Возникает простой вопрос: почему они выбрали для своих акций именно эти две точки? Для меня ответ очевиден: потому что именно оттуда на Рождество и Пасху идет телевизионная трансляция. А в представлении акционисток это и есть показатель важности религиозных объектов. Никакого другого критерия у них нет, их образ религиозного мира является чисто медийным, то есть светским.

И вот тут позволю себе небольшое воспоминание. Эти самые трансляции начались с падением Советской власти якобы под влиянием телетрансляций, принятых в Ватикане. В 90-е годы они шли как раз из Елоховского собора, который был тогда главным храмом Московской патриархии, а в 2000-е переместились в новопостроенный собор Христа Спасителя. И первое время, помнится, многим эти трансляции невероятно нравились: мол, не партийные съезды теперь показывают, а нечто духовное. 

Между тем сам механизм этих трансляций представляет собой сплошное нарушение церковных канонов: операторы, миряне, во время священнодействия находясь в алтаре, своими камерами буквально лезут в чашу, в которой совершается таинство. После каждой такой трансляции, если придерживаться опять же церковных канонов, храм вообще надо бы переосвящать, чего, конечно, никто не делает. В это время по другую сторону экрана сидит, нога на ногу, удовлетворенный зритель, который только что посмотрел по телику хоккей или там какую-нибудь ржачку, а теперь, похлебывая пивасик, поглощает духовку. Разумеется, никакого духовного усилия он над собой не совершает — перед нами чистое царство потребления.

Но если операторам-мирянам с камерами можно часами бегать по алтарю, то почему нескольким дамам нельзя в течение минуты попрыгать на солее? Господствующая в России церковь сама, подчеркиваю — сама, превратила себя в балаган. И неча, как говорится, на зеркало пенять. Выступление «Pussy Riot» является таким же закономерным продуктом деятельности Московской патриархии, как и причуды «православных активистов».

Что касается выставок в Сахаровском центре, то здесь дело другое. Толокно и Ко все-таки явились с гастролями на территорию, формально считающуюся религиозным объектом и имеющую свой порядок работы; в нарушении этого порядка к ним и можно было предъявить претензии (административного, разумеется, характера). Сахаровский же центр — объект светский, и кураторы были совершенно вправе устроить там сколько угодно выставок, которые не нарушали никаких законов светского государства. 

Так получилось, что выставка «Осторожно, религия!» прошла мимо меня. О ней и о ее судебных последствиях я узнал с опозданием. Но после выставки «Запретное искусство 2006» я откликнулся на призыв адвокатов и написал подробный (на пятнадцати, кажется, страницах) разбор так называемого следственного заключения. Этот разбор никому не пригодился, никто его к делу не приобщил. Хотя я направил его и следователю, и адвокатам, обе стороны сделали вид, что его просто нет. 

Мотивация следователя мне более-менее понятна: приобщение подобного разбора к делу могло потребовать изменения всей концепции судебного преследования кураторов выставки, чего делать, разумеется, никто не собирался. Но и мотивация адвокатов постепенно прояснилась: они надеялись договориться с властями (и, видимо, договорились, судя по результатам процесса: Самодуров и Ерофеев избежали тюрьмы, отделались большими по тем временам штрафами и отстранением от занимаемых должностей), а мой текст был слишком радикален.

В чем его радикализм? Этот разбор можно сравнить с другими, вывешенными на сайте Сахаровского центра (например, авторства академика Вяч. Вс. Иванова). Во-первых, он отличается по объему: прочие авторы ограничились страницей-двумя. Отсюда, во-вторых, он отличается детальностью: прочие авторы ограничились общими замечаниями, в то время как я опроверг полтора десятка утверждений следствия. В-третьих, он отличается концептуально: прочие авторы апеллировали к нормам светского государства и здравому смыслу, которые ни для следствия, ни для «православной общественности» никакого значения не имеют. Опровергать их позицию можно только исходя из самой этой позиции. 

Я показал, в том числе со ссылками на святых отцов, что те, кто писал заявления в прокуратуру на организаторов выставки, являются православными христианами лишь по названию, но не по духу; что созерцание выставки причинило им не страдания, как они лицемерно утверждали, а удовольствие; что понятия сакрального и профанного исторически подвижны; что коллаж сакрального и профанного, в котором обвиняли художников, свойственен также и новообрядческому церковному искусству. 

«Эти гламурные лжехристиане, которые привыкли к духовному комфорту, во время Великого поста ходят на мирские выставки и чуть что бегут в суд, требуя оградить себя от якобы “непереносимых нравственных страданий”, суть не христиане, но лицемеры, принявшие на себя христианское имя и христианскую личину, то есть, по сути, слуги антихриста» — таков был мой вывод. Устроителей выставки обвиняли в том, что они травмировали приверженцев «традиционных культурных ценностей русского народа». Путем беглого обзора русской истории за последние 400 лет я показал, что никаких «традиционных культурных ценностей» у русского народа нет. Единственной традиционной культурной ценностью, отличающей этот народ от остальных, является полное отсутствие традиционных культурных ценностей, в чем мы имеем возможность убеждаться буквально каждый день.

Кстати, с докладом о коллаже как одном из принципов новообрядческого церковного и религиозного искусства мне удалось выступить на секции культуры так называемых Рождественских чтений — ежегодной многодневной конференции, собираемой Московской патриархией. Заключение доклада я посвятил защите «запретного искусства» и думал, что меня сейчас растерзают. Ничего подобного: доклад упал в ватную тишину. Провинциальным преподавателям, составляющим основную часть аудитории чтений, все эти столичные треволнения были глубоко безразличны, они, похоже, ничего о них и не знали. Хорошо помню, что после доклада я поехал в гости к поэту Анне Альчук, одному из кураторов выставки «Осторожно, религия!». Это была наша последняя встреча, случившаяся за два месяца до ее гибели в Берлине в марте 2008, и мы в том числе обсуждали как раз перспективы российского авангарда. 

Что теперь можно сказать по этому поводу? Авангард существует в обществе, в котором так или иначе присутствует концепт прогресса, в обществе, которое устремлено вперед. Да, неоднократно говорилось о том, что к самому искусству понятие прогресса неприменимо, однако контекст искусства предполагает ту или иную направленность социального времени. Так было на протяжении почти всего ХХ века. 

Теперь в России ситуация кардинальным образом изменилась: социальное время направлено в прошлое, причем граница этого прошлого, подобно горизонту, все время отодвигается. Если в 1990-е годы стали думать о восстановлении традиций предреволюционной России, то теперь речь идет уже о допетровской Руси. Понятно, что горизонт недостижим, поэтому регрессия будет идти все дальше, и уже сейчас предпринимаются попытки переписать историю домонгольской Руси, объявив настоящей Русью не Киевскую, а Московскую. Это выводит на другую проблему: настоящее прошлое реконструировать невозможно, — более того, в рамках постмодернистской картины мира оно вообще непонятно какое. 

Можно ли отмотать историю, скажем, до царя Алексея Михайловича и стартовать оттуда в другом направлении? Понятно, что нет, потому что для этого пришлось бы отказаться от всего, что накопили цивилизация и культура за последние 350 лет. Но именно это и пытаются сделать в России! Отсюда повсеместное одичание, которое сверху насаждается т.н. властями, а снизу встречает радостный отклик в душах одичаемых. 

Если мы помыслим ситуацию в терминах четырех стихий, то увидим, сколь большую роль играла в эпоху авангарда стихия воздуха (а также надвоздушного пространства) и огня. Теперь же, последние двадцать лет, Россия усиленно зарывается в землю, и вся экономика ее только из земли (нефть, газ). С воздухом ассоциируются лишь катастрофы, ну и вот еще война. «Рожденный ползать летать не может».

О каком авангарде тут можно говорить? Если общество движется назад, то в авангарде находятся те, кто движется назад быстрее прочих. И поэтому совсем неудивительно, что в российском актуальном искусстве столь сильны фашистские тенденции и, в свою очередь, властные технологи, манипуляторы и провокаторы на полную катушку используют находки современного искусства. 

В этих условиях, с моей точки зрения, авангард утрачивает смысл, превращается в свою противоположность. Надо уходить в арьергард, защищать просветительские ценности и простой здравый смысл. Что я и стараюсь делать.

Некоторое время ты участвовал в оппозиционной политической деятельности. Можно ли сегодня всерьез говорить о российской оппозиции? Какие стоят за ней ценности? И в чем причины ее неудач в российском обществе? 
Действительно, одно время я был членом Объединенного гражданского фронта (Гарри Каспарова), который, в свою очередь, входил вместе с нацболами-лимоновцами в коалицию «Другая Россия». Это, конечно, было по-своему хорошее время, но я довольно быстро разочаровался в возможностях оппозиции. Причин тут две — внешняя и внутренняя. 

Дело в том, что оппозиция возможна только там, где власть сама готова в какой-то момент стать оппозицией, поменявшись с ней местами. Ничего подобного мы в России не наблюдаем; более того, режим неуклонно ужесточается. А раз так, то никакая оппозиция в европейском смысле невозможна, а возможно только партизанское движение. 

Готовы ли к такому повороту вожди оппозиции? Либералы — точно нет. Это связано еще и с общим уровнем их политического самосознания. Они чужды всякого радикализма. Они даже не хотят думать об общих вопросах русской истории, ее ценностях, смысле и направления. «Зачем нам все это? – говорили они мне. – Давайте лучше подумаем о лозунгах ближайшего пикета». Неисправимые тактики и легалисты, они собирались победить Путина ленточками и шариками.

Право-левая оппозиционная коалиция в конце концов распалась, Каспаров эмигрировал, Лимонов прильнул к власти, а в этом году отправил свою гвардию умирать за «русский мир». Нацболов, значит, мало тут мутузили по кутузкам, так теперь они понесли черный свет этих кутузок всему человечеству. Вот вам и вся «другая Россия». 

Лимоновский национал-большевизм оказался движением рабов, которые готовы терпеть издевательства своего господина, но уничтожат всякого, кто этого господина не приемлет и хочет быть свободным. Вообще российское левое движение, в большинстве своем поддержав империалистическую войну, покончило с собой.

Поэтому, повторяю, никакой оппозиции в европейском смысле слова в России нет и быть не может. Могут быть только непримиримые противники режима. В стране идет гражданская война, которую Кремль экстериоризировал в Украину. 

ПРОДОЛЖЕНИЕ читать здесь > > >

© RUNYweb.com

Просмотров: 11672

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Все новости