Оценить материал
Еще читать в этом разделе
- 11.30Средневековье — двигатель витражного прогресса. Витражи Чарльза Джея Конника
- 11.21Национальную книжную премию США получил Персиваль Эверетт, переписавший «Приключения Гекльберри Финна»
- 11.15Билл Клинтон выпустил книгу мемуаров 'Citizen', где прокомментировал свой роман с Моникой Левински
- 10.22Мемуары Алексея Навального опубликованы американским издательством Knopf
- 10.08Вышли в свет мемуары Мелании Трамп: о выборах, обысках и покушении на мужа
Владимир Алейников: «Всё, что я пишу — мой личный эпос» (Часть Первая)
17 Апреля, 2015, Беседовал Геннадий Кацов
Владимир Алейников — русский поэт, один из основателей СМОГа.
Владимир Алейников — русский поэт, один из основателей СМОГа.
Родился 28 января 1946 года в Перми. Вырос на Украине, в Кривом Роге. Окончил искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Лауреат премии Андрея Белого, Международной Отметины имени Давида Бурлюка, Бунинской премии, ряда журнальных премий. Автор многих книг стихов и прозы – воспоминаний об ушедшей эпохе и своих современниках. Стихи переведены на различные языки.
Владимир, о своем творчестве вы неоднократно заявляли: «Мой личный эпос». Как известно, эпос – это героическое повествование о прошлом, с героями-богатырями и эпическим миром, гармонично выстроенным от подвига к подвигу. Я только что прочитал с удовольствием вашу новую книгу воспоминаний «Есть и останется» (изд-во «КриК», США, 2015 г.) и могу обозначить составляющие вашего эпоса в рамках вашей же биографии: СМОГ и смогисты, богатыри из среды московского и питерского андеграунда 1960-80-х, эпический мир с раблезианским антуражем в виде невероятного поглощения алкоголя, всенощных посиделок-пьянок, бесконечных разговоров о вечном и вечности, и перемещений ратью и в одиночку по городам и весям. Пообщавшись в свое время в Нью-Йорке с Алленом Гинзбергом, я могу сказать, что, условно говоря и с определенными натяжками, ваш и поколения битников тезаурусы совпадают. И в случае вашей биографии, акцент на эпосе мне понятен. Но ведь в вашем творчестве ни богатырской славы, ни картин народной жизни – философия, лирика, медитации, речь о цене мира и его ценностях. При чем здесь «эпос»? Или вы имеете в виду, что ваше творчество включает и вашу судьбу, и шире всех ее биографических коллизий?
Всё, что я пишу на протяжении более чем полувека – действительно мой эпос. Личный. Особенный. Для меня – органичный. Оправданный и защищённый моим собственным опытом и нелёгкой, но всё же радостной, потому что была всегда с постоянным творчеством связанной, необычной, пожалуй, судьбой. С тем уважением к традиции и с той необходимой новизной, которые вносит в это понятие – эпос, пусть и понимаемый мною по-своему, – само наше время. Поэтому – появляются созвучные времени произведения. Они – свидетельство нового речевого строя, впитавшего в себя нахлынувшие широким потоком, невозможные ранее, но ставшие очевидными, наконец-то доступными, необходимейшими для творчества, компоненты, и новой, а во многом и небывалой, более восприимчивой к любым проявлениям бытия, обладающей обширным, постоянно обновляемым арсеналом средств и способов выражения, гармонии, – создающих всю эту новейшую музыку, с её закономерным, эпическим дыханием, строя и гармонии, сформировавшихся в прошлом непростом столетии и продолжающих развиваться в столетии нынешнем, которое тоже не назовёшь идиллическим. Драма и трагедия здесь прочно связаны с лирикой, хроника и документальность – с воображением, предельная откровенность – с постоянным присутствием тайны. Сама реальность, явь – многообразна, многослойна, притягательна и всегда сложна. Образуется некий сплав, синтез. То есть, очевидны приметы эпоса. И самое важное в нём – речь. Сохранение речи, умение ощутить её непрерывное движение, не прекращающееся ни на миг закономерное развитие, искреннее и отважное стремление продлить её целебное дыхание, открыть и осмыслить её новые изобразительные и фонетические возможности, расширить её диапазон, осознавать её как уникальную, живую, постоянно изменяющуюся, универсальную материю, поскольку слово материально, – вот что для меня более всего важно, вот чем я занят столько лет, вот что меня поддерживает и спасает. Именно речь – наше всё. Стихи и проза должны существовать в стихии русской речи. Только тогда они полноценны, долговечны, светлы.
Творчеству некоторых современных русских поэтов, представителей бывшей неофициальной нашей литературы, написавших много, присуще это эпическое звучание, это закономерное нахождение всех написанных ими вещей внутри одного круга, одного единого целого. Такие поэты – например, Николай Шатров, Александр Величанский, Леонид Губанов, – и я, пишущий эти строки, – не только лирики, но и эпики. И современный эпос частично уже написан, причём, не одним человеком, а несколькими людьми, а частично ещё создаётся. И форма его ныне уже иная, чем раньше. Это не «Илиада», большое по объёму повествование с определённым сюжетом и многочисленными героями, и не гётевский «Фауст», кстати, уже тяготеющий к новому эпосу, который можно рассматривать не как пространное эпическое повествование, написанное одним размером, но как своеобразное собрание отдельных стихотворений-звеньев, отрывков, разного рода «малых форм», прочно соединённых, буквально сплавленных в одно единое целое. Этот новый, современный, совсем особенный, да ещё и русский, на отечественной почве возросший, эпос – именно собрание всех написанных поэтом вещей – стихотворений, композиций, поэм, объединение их в одно целое, И ещё следует сказать, что современный эпос, как это странно, пусть даже дико, ни звучит, – плод труда не только каждого отдельного поэта, но и плод огромного коллективного труда этих авторов. Вовсе это не коммунистический коллективизм. Каждый автор оригинален, неповторим, каждый существует сам по себе, независим, узнаваем, все приметы самостоятельного письма каждого автора – налицо. Но есть и очевидная связь: само время, перекличка судеб. То, чего нет у одного, имеется у другого.
Если мы вообразим, что в середине огромного круга – Бог, от которого протянуты лучи-линии к каждому из поэтов, то увидим, что каждый из поэтов имеет свой, личный, собственный сектор внутри круга – больше он по размерам или меньше, сейчас неважно, не в этом дело. Важно, что секторы эти – рядом друг с другом, находятся по соседству, в максимально возможной близости один от другого, и сходятся все они к одной точке в середине круга. Так что главный автор современного эпоса – Бог. Почему я называю себя и некоторых других современников эпическими – или, пусть и так, лироэпическими поэтами? Да потому что такие уж времена, сложные, но и плодотворные, как видим, вызвавшие к жизни творчество представителей нескольких поколений, мы переживали раньше и переживаем теперь на Руси. Каждому времени – свои песни. Родоначальниками жанра, отважными первопроходцами на пути к новой форме самовыражения, синтетической, и более эпической, нежели просто лирической, привычной и для поэтов, и для читателей, можно считать Хлебникова, Заболоцкого и Цветаеву. Сюда же следовало бы отнести и Введенского – если бы его произведения сохранились в том большом объёме, который, до гибели рукописей, существовал. Есть сейчас, разумеется, и просто лирики среди людей, пишущих стихи. Но не о них речь. Речь о трансформации, о перетекании лирической формы в эпическую. Речь о большем, чем лирика.
Составляющие моего эпоса – не только в рамках моей биографии. В прочном единстве – и творчество, и судьба.
Что же касается богатырей, героев моей прозы, моих современников, друзей и знакомых, соратников по нашему отечественному андеграунду, кочующих из книги в книгу, то это ведь, действительно, пусть и не в большинстве, но в изрядном количестве, яркие, уникальные, а порой и небывалые в проявлениях своей творческой энергии и жизненной силы, замечательные люди. Поэтому проза моя вполне органично вписывается в мой эпос.
Литературоведы затрудняются с определением жанра моей прозы. Называют мои книги – поэмами. И даже былинами. Вот, мол, собрались у князя Владимира Красно Солнышко богатыри – и началось... Припоминаю, что кто-то из критиков назвал меня в прессе Нестором русского андеграунда. Вот ведь как бывает! Летописец – и всё тут. Как видите, дыхание эпоса присутствует не только в моих писаниях, но и в их толкованиях.
Не знаю, совпадает ли в чём-то жизнь нашей богемной братии с жизнью битников в Америке. Некоторые совпадения, наверное, возможны. Но мы, живущие в совершенно иных условиях, были самостоятельными во всём. И аналогов этому – нет.
О нашем андеграунде я уже подробно говорил в своём эссе вошедшем в книгу «Есть и останется», поэтому не буду повторяться. Всё лучшее наше – действительно есть. И оно – конечно же, останется. Название книги уже говорит само за себя.
Начинали вы в СМОГе, вернее, без вас СМОГ никогда бы и не начался. «Самое Молодое Общество Гениев», или «Смелость, Мысль, Образ, Глубина» не имел какую-то единую эстетическую платформу, чем не отличался от многих подобных объединений, начиная от, допустим, «Серапионовых братьев» (у них, правда, был заявлен принцип аполитичности, вы же следовали по пути нонконформизма, не желая публикаций и выхода в официоз) до Лианозовской школы, или, немногим позже, «Московского времени», «Эпсилон Салона» или Клуба «Поэзия». А чем СМОГ, все-таки, от других подобных объединений отличался?
О нашем СМОГе написал я большой том прозы, изданный в 2008 году. И в других своих книгах прозы не единожды говорил я о СМОГе и соратниках по легендарному содружеству поэтов, ставшему широко известным в середине шестидесятых годов и, несмотря на гонения властей, сохранившемуся в последующие десятилетия прошлого века, да и ныне, в новом столетии, существующему, потому что живы и работаем и я, и некоторые другие смогисты. Приведу здесь один свой текст, в котором сказано самое важное, средствами речи выражена – суть.
Наше с Губановым: СМОГ.
Пусть это и аббревиатура – но что-то щёлкнуло, совпало, сомкнулось, таинственный механизм речи сработал, аббревиатура сменилась, как по волшебству, чуть ли не универсальным понятием, – и вот он налицо, знак времени, призыв к объединению – для моего поколения.
Почему это произошло? Да потому, что слово СМОГ воспринималось, как слово сумел, мобилизовывало, притягивало к себе, точно магнит, заставляло подтянуться, призывало к здоровому творческому соревнованию, к созидательному труду, чтобы когда-нибудь кто-нибудь из смогистов, хорошо поработав на литературной ниве, с полным правом мог сказать: сумел.
Магия слова, как видим, и важна и нужна. Сила слова – в проецировании живой энергии на людей и в возвращении этой энергии к исходной точке, дабы процесс повторялся.
Эпопея с нашим СМОГом тянется вот уже пятьдесят лет – и завершения ей, судя по всему, не предвидится вообще.
Гениальная выдумка. Иначе и не скажешь, как ни пытайся, как ни подбирай к ней, тишком или в открытую, какие-нибудь там отмычки или ключи.
Ларчик этот – с секретом, да ещё каким! Так-то просто, как ни бейся, как ни пыхти, – не откроется. И как это осенило нас с Лёней – тогда ещё, в юности нашей? До сих пор диву даюсь.
Ларчик – вот он. Смотрите. Он давно – на виду. Было два ключа от него. Один ключ – у Губанова, да так с ним и остался. Другой ключ – у меня.
Что в ларчике – ещё, даст Бог, узнаете. Если его открою – для вас. Поживём – увидим. Так всегда говорят.
Ларчик этот – открывать слишком часто мне, право же, незачем. Ни к чему это. И почти не для кого. Я и так слишком хорошо, лучше всех остальных, знаю – что там, внутри. А там – нечто.
Странная эпопея. Поистине – странная. Не желающая — исчезать. Не желающая – расставаться: и со мной, и со всеми нами. Выживающая – кровь из носу, во что бы то ни стало, но только – так, и не иначе. Вызывающая – огонь, да не один, все огни – на себя. То есть – ушедшая далеко вперёд. Как на войне, в расположение сил противника. И всё ещё находящаяся там, впереди. Воспевающая – речь и явь, дух и свет, честь и братство. Затевающая – нет, уже давно затеявшая – вечный спор, – нет, поединок вечный – с тем, что всюду на земле всего страшнее – с равнодушием беспамятным людским. Начатая – тогда ещё, давно, в советское время. Продолжающаяся – ныне, в междувременье. Готовая протянуться – в грядущие времена. И, несомненно, будет она продлеваться и в них.
Эпопея – типично русская. Со стержневым, врождённым, — всё и насквозь пронзит – природным, как речь, мышлением. С несколькими – так уж вышло – слишком уж разными авторами, пока ещё, всё ещё, вместе ещё, одни – довольно отчётливо, другие – уже посмутнее, а третьи – те еле-еле в глубокой дали различимы, но всё-таки прорисовывающимися, хотя и основательно уже, решительно и даже беспощадно прореженными, пристально отобранными самим суровым временем, до нас двоих – меня с Губановым, а там, в дальнейшем, в скором будущем, тем паче – в грядущем, там, в сознании потомков, число всех этих авторов, я знаю, всенепременно будет сгущено – до одного – из мифа, из легенды, из прошлого ли, – всё уже едино, всё ясно всем, и так всегда бывает, – до одного лишь автора, конечно, – до этакого нового Гомера. Уже не эллинского – русского. Но, впрочем, Гомер, тот, прежний, правильней – Омир, фракиец был, а значит – тоже рус.
Эта новая «СМОГиада» или «СМОГиссея» – всех нас, небось, да и потомков наших, и мало ли кого ещё переживёт.
Эпопея эта, и прежде всего – скрытая до сих пор от многих любопытствующих подоплёка её, основа её, почва её, – всё обрастает и обрастает, ну прямо как днище большого корабля – множеством прилепившихся к нему на нелёгких морских путях, самых разнообразных, и мелких, и покрупнее, водорослей и ракушек, так и путешествующих вместе с ним, – всевозможными, зачастую нелепыми, иногда и бредовыми, вымыслами, беззастенчивыми, с выкрутасами и переборами, в общей сумме своей и яйца выеденного не стоящими, но поныне упорными и обильными домыслами, ну и, само собой, неисчислимыми по количеству их, не говоря уже о качестве вранья, слухами, – эпопея эта, подчёркиваю, давным-давно уже стала отечественной легендой – и неумолимо, неудержимо превращается в самый настоящий, классический, не по греческому – по отечественному – так доходчивей – образцу, со своими богами и героями, со своими бурными событиями, невероятными приключениями, борениями с силами тьмы и со злом, со своим, как тугая пружина, закрученным, острым – лезвием, жалом! – сюжетом, со своими загадками и отгадками – на авось, со своими метаморфозами – и, конечно же, давними тайнами, с тайным смыслом подспудным своим, с зашифрованным знаком судьбы, с потаённым, запрятанным вглубь, на потом, кодом той, миновавшей эпохи, по которому, прежде его отыскав и осмыслив, там, в грядущем, когда-нибудь всех нас разыщут и встретят, – непреложный, немеркнущий миф.
Наше содружество и каждый персонаж этой разыгранной нами когда-то, в открытую, на глазах у всех, в том числе и прежде всего – у властей, многоактовой, дерзкой, с прологом и эпилогом с полудетской, наивной завязкой и вполне уже взрослой, жестокой развязкой, сумбурной, написанной набело, по вдохновению, пьесы, никакой и не драмы, а, конечно же, натуральной трагедии, –
(напомню, что действо происходило в середине шестидесятых, посреди истосковавшейся по свободному слову, огромной и тогда ещё неделимой страны, в самой сердцевине того самого, тоталитарного режима), –
продолжает, с годами – всё хлеще и хлеще, находиться в тумане разросшихся, шатких, зыбучих, но ставших привычными, слишком условных, слоистых, расплывчатых, чуть ли не призрачных, недостоверных, таких ненадёжных, таких никудышних, но всё же таких неизбежных и всеми охотно лелеемых, толков.
И в наши, нынешние дни, СМОГ, почему-то в числе диссидентских групп, а не как литературное движение, изучают, уже – изучают, – что же, к этому, в общем-то, всё ведь и шло! – на занятиях по новейшей истории в школах, лицеях, колледжах и в институтах, то есть в средних и в высших учебных заведениях, – и подростки, и молодёжь, – причём, что и забавно и грустно, и досадно, и возмутительно, – сами преподаватели – ровным счётом никакого понятия не имеют – о сущности явления.
И не такое ещё, а похлеще, позабористее, побредовей, порой приходилось мне слышать. О былом. О себе. О друзьях моих давних. Обо всём, что прошло. О таком, что вовек не пройдёт – потому что достаточно света с ним в мире юдольном.
Досужие болтуны, сроду не бывавшие в нашей шкуре, задним числом охотно перемывают нам косточки в устных россказнях и в печати. Действует магия слова. Притяжение его велико и опасно для них, потому что слово СМОГ просвечивает их, как рентгеном, – и сразу видно, кто есть кто. Но они этого – не понимают. Они обольщены, околдованы. Им хотелось бы оказаться там, на нашем месте, в гуще минувших событий. Им – это конкретным болтунам. Бесчисленным и безликим. Хотя – некоторые рожи и рыла из этого стада отчётливо видны.
Хорошие люди – другое дело. Хороших, толковых – мы тогда привечали. Особенно своих – мы их за версту чуяли. Мы бы их – так я думаю, так полагаю, – приняли бы к себе. И если они жалеют сейчас о том, что не были с нами, – их можно, конечно же, можно понять. Значит – из такого же теста, как и мы, эти люди. Значит – нашей закваски. Ну, не успели они тогда – быть вместе с нами, это понятно. Не сумели. Обстоятельства, значит, были такие в жизни, что не позволили сблизиться. Ну так – и теперь ведь можно объединиться! А что? Пусть они теперь – сумеют. Пусть будут все они – жалеющие ли, желающие ли, – вместе с нами, оставшимися, уцелевшими. Только и всего. Сумеют ли? Это ведь важно – взять да и суметь! Смочь. На то он и СМОГ.
В стаде же болтунов – давняя паника. Они-то, может быть, и хотели бы – к нам. Да не сумели. Тогда. И сейчас – не могут. Не дано. И сам СМОГ, а он – дух такой, – их не пустит. Не допустит безобразия.
СМОГ – это как зона в «Сталкере». Вы там поосторожнее себя ведите. А то – мало ли чего выйдет? Здесь всякое бывает. Уж такое бывает, что потом долго не опомнитесь. А может, и вовсе не опомнитесь. Деградируете. Отомрёте. Исчезнете, как вид. На то она и зона, что – не такая, ну вот очень уж не такая, разительно, фантастически – не такая, как все. Особая. На то он и СМОГ, чтобы, поначалу всех, без особого разбора, принимая, быстро в них разобраться – и беспощадно отсеивать. Отбрасывать. За ненадобностью. Любопытное большинство – за то, чтобы не путали Божий дар с яичницей. Какую-то часть – за профнепригодность. Некоторых – из брезгливости. И откровенных гадёнышей – за предательство своих же товарищей и за подлость по отношению к ним. Так-то оно лучше. Спокойнее. Жить. Дышать. И работать.
И остались в итоге – единицы. И это – правильно. Даже очень правильно. Только так и надо. Так. Во имя речи. Так. Во спасение духа. Остаются всегда – считанные. Избранные. Это и есть – объединение наше. Содружество. И оно – уже сгустилось. Особенно – с годами. Внутренне собралось. В комок. В плод. И в нём – ядро. Из него тоже ещё что-то – или кто-то – со временем – вырастет. Встанет во весь рост. На земле. Под солнцем. В единственном числе. Один. За всех. Так всегда бывает. Вот именно так, только так – и бывает. Вот из этого и исходить надо. Исходить из этого – и подходить к этому. Восходить.
А то – СМОГ им подавай! В СМОГ они хотели бы попасть! Ещё чего! Дудки! Мы-то – немногие – Божьи дудки. А вы – чьи?
Числиться в смогистах давно уже стало чем-то престижным, вроде как некоей отмеченностью, причастностью к таинству. Оттого и развелось липовых членов нашего содружества видимо-невидимо. Но желанные врата – наглухо для них закрыты. Правдивое слово – не терпит полуправды, а тем более – вранья.
Слово – тело. Оболочка незримая – для мысли. Для поэзии. Здоровое тело. В нём – здоровый дух. В нём – нескончаемый свет. Слово – смело. Могло. И смогло. Сумело. Зародиться. Восстать. Уцелеть. Возрасти. Прозвучать.
Некоторые западные слависты, привязанные к прошлой поре по роду своих занятий, да и отечественные исследователи новейшей литературы – были они раньше в умеренном количестве, те, кто постарше по возрасту, а теперь появились уже и те, кто помоложе, и даже совсем из себя молодые, а раз уж появились, то наверняка их количество будет расти и расти, – меланхолически сетуют на то, что история СМОГа так никем и не написана.
Как это – не написана? Я написал об этом. А кому же ещё – писать?
К тому же тут обязательно учитывать надо: как – писать, что – писать, почему – писать.
СМОГ – он такой, сам по себе, особенный.
Зона. Круг. Знак. Звук. Среда.
Уж кому, как не мне, это лучше всех знать?
СМОГ – он такой, он – сумел, он – не то что прочие литературные «группы», которых вы же, голубчики, что-то там этакое пишущие и подо всё, обязательно, в первую очередь, базу свою подводящие, понаплодили, как будто кроликов, – девать их некуда, – хотя некоторых из этих самых «групп» сроду в природе не было.
Тем более – в природе речи. Слова.
Речь – она со СМОГом. Слово – оно со СМОГом.
Попробуйте-ка возразить! Не получится. Не сумеете. Не дано.
Я один-единственный в мире, один-одинёшенек на всей этой земле, один, – понимаете? – долгие годы – один, лишь один, – потому что давно нет на этой земле, в этом мире, где «пахнет крышами, мертвецами, гарью с тополя, и стоят деревья – бывшие, и царят – лицом истоптанным», в этом мире, где «камень горбится, распрямляются в гробу», где «мне приходится пять шагов несчастных губ», в этом мире, где «жрать мне нечего, кроме собственных затей», где «участь певчего – только в сумерках локтей», – моего друга молодости, Лёни Губанова, знаю о СМОГе – всё. Да не просто – знаю. Ведаю.
Вот потому – и пишу о СМОГе.
Как надо – пишу. Сам.
Придёт время и для издания.
И на учёные головы, и на удалые, и на те, о которых в народе говорится «дурья башка», на всякие, – действует невероятной своей энергией, – подобно тому, как воздействовал на наших ведических предков находившийся в особо почитаемом святилище небесный камень с созвездия Орион, – созданное нами когда-то и обретшее право на жизнь в мире – слово. Похлеще всякого психотронного оружия. Ведическое слово. Слово-дело.
Ну а теперь – ещё немногое – о СМОГе. Почти трактат? Заметки на полях? Преданье старины глубокой? Дума? Стихотворение? Раёшник? Притча? Сказ? Дань прошлому. Былина? Слово? Плач?
Смог – это значит сумел. Ну а смог, сумел выжить – сумей же сказать. Произнести – слово. На чутье, на дыхании, чудом – но удержаться в яви. Ринуться в стихию речи – и обрести в ней дом. И продолжать – путь.
Ощутить серебрящийся, мерцающий камертон позвоночника в соловьиной украинской ночи – ибо хребтом чуем подлинное, сокровенное, тайное – и здесь, в пелене мглы, в гуще тьмы, на пороге смущённого света, и там, в космическом единении, равновесии, может быть и гармонии, куда так тянутся на ощупь стебли, стволы, зрачки и ладони, – и отправить, благословив, проводить в мир ещё звук, – услышанный столь отчётливо и воспринятый только тобою и никем иным, словно бы извне, свыше, из глуби сущего, из выси родственной, – импульс, биение живой ткани естества.
Роящееся, кружащееся, обволакивающее душу звучание. Музыку.
Никто не поможет, никто не подскажет. Куда, там! Да и зачем? Кто и кому?
Всегда и везде – только сам. Да-да, в одиночестве. Наедине с источником света. Именно так.
Всё, что было с тобою, тревожило, ранило, пело, хранило, – все события, люди, пейзажи, мгновения целого, кровного, – всё – вокруг тебя: роем, кружением, гулом, наваждением, правдой, тревогой, сомнением, болью; ну а в центре, вон там, – нет, не точками чёткими – вспышками огненными, сутью дней и деяний – и солью, вобравшей пространство, таящее неизъяснимое, – воля и доля.
Соловьиная ночь украинская – или эта, московская, вроде и привычная, но чуждая, не сжившаяся с тобою, то ли обморочная, то ли выжидающая чего-то, кольцами своими захлестнувшая тебя – кольцами бульваров, сиротливо насторожённых, Садовых отравленных, обручем кольцевой бестолковой дороги, отдающаяся в сердце хрустом небрежного снежка, потрескиваньем слюдяного ледка, прямо в горло тычущая не то хвойные острия, не то неразумные и слепые, наобум, с маху кем-то насаженные на коренастые, то угластые, то закруглённые, узорчатые, каменные тела, – копья кремлёвских башен, – и когда-то давно, и, конечно, вот здесь, в декабре.
Ночи, тройственность их. Средоточье молчания. Клочья отчаянья. Почва звучания.
Значит – слышать. Сквозь хаос и смуту найти этот тон, самый верный, живучий. Неуязвимый для бед.
Удерживающий нить. Выводящий из лабиринта за собою – всё, чему суждено явиться.
На звук, на голос твой – как на свет, окно ли, свеча ли, костёр ли.
Отыскать эти вехи незримые, маяки эти – в темнотище, во тьме египетской, государственной, узаконенной, с тёмной структурой, тёмным прошлым, с ненасытным нутром, хваткой лапою, цепким оком, нечистыми помыслами, с изъеденными метастазами клетками-живоглотами, в затянувшемся этом сумраке и мороке, – да и просто – в ночной темноте, в этих недрах, в глуши, на распутье, посреди задремавшей, забывшейся вроде, разметавшейся беспокойно, беспредельно уставшей страны, в наслоеньях, и жилах, и руслах, в тенях и пластах.
И шагнуть за черту, начиная движенье. И сказать. Говорить – значит, быть.
Из широкого месива шумерских переимчивых глин, принимающих под руками ваятеля очертания людских фигур, восстаёт это слово, древнейшее «ме», – где же глубже понятье? – вот истоки его.
И алмазным сиянием сквозь Зодиак: речь – твой дом, береги же в ней ясное «ом».
Столько лет уж прошло с той поры, когда в жизнь нашу – и мою, и друзей моих, – вошло это понятие: СМОГ.
Нет, не понятие – понимание. Творчества, совести, веры, поступков. Дела жизни.
Проникло, влилось в линии наших судеб, запульсировало в них, срослось с естеством.
СМОГ – это как рериховский знак единения. Символ моего поколения.
Горчайший свет памяти для всей более чем разрозненной нашей плеяды.
А ведь было так щедро отпущено всем, что казалось: рванись, распахни не окошко, так дверь, – и вот они сразу, открытия, радость и слава.
Было, было даровано свыше нечто такое, что даётся единожды.
А сейчас – улыбнёшься, вздохнёшь. А не то и слеза набежит.
Столько лет – нет, не сахар. Это, братья, эпоха.
Ну а соли пуды, те, что съесть нам всем вместе пришлось, – никуда их не деть. Потому что – смогли.
СМОГ – со многими словами рифмуется. Здесь вам и рок, и срок, и слог, и Бог.
Слова сии – частицы нашей речи, нервы, крупицы её.
Всё – вошло в кровь, всё – читается в глазах и писаниях наших.
СМОГ бывал и клеймом. Слишком долго. Мерещилось, чуть ли не навсегда, пожизненно.
Да и на клеймах жития любого из плеяды, как погляжу я, зримо запечатлелся задевающий тайную струну где-то внутри, минорный отзвук его, клином улетающей журавлиной стаи уносящееся в неведомое пространство, прорвавшееся сквозь несуразное время, трагичное эхо его.
СМОГ – урок. И зарок.
Не фунт изюму. Не сладкий пирог.
Замах на мир, и не меньше, – и сразу отвергнутый скромный, уютный мирок.
Вначале был – как порог, но едва ступили с крыльца вдосталь нахлынуло всяких морок.
СМОГ – это слишком уж много дорог.
Тем он и дорог. И горек – всё тем же. Тем и высок.
Обречённость на путь была заложена, как некий код, в таком вот ёмком названии.
Как хотите, так и разгадывайте.
На то и путь, чтобы с нeгo – не свернуть.
Сворачивать норовили – шеи. Судьбы ломать. Биографии корёжить.
Вышло у них? Как бы не так!
Был осознан путь – высветлилась суть.
Право, есть что вспомянуть.
Линию свою выдерживать, позицию отстаивать – не в бирюльки играть.
Как ни старались легионы, составленные из условных «кто-то» по приказу «кого-то», эти самые пути наши, как обручи для бредовой бочки – типичного порождения эпохи, столь категорично и звонкогласно, прямо-таки ну чтобы хоть на полочку было что поставить, именуемой безвременьем (раньше по-русски говорили горше: бесчасье) – гнуть, норовя поскорее туда запихнуть нескольких юных Гвидонов, сразу всех, заодно, оптом, как водится, – дабы не выделялись, дабы индивидуальности их в духоте, в темноте, смялись, притёрлись, – для острастки, дабы другим неповадно было, – да бросили, улюлюкая, деревянное это, псевдотроянское сооружение в бездну морскую, напрочь не понимая, что и это – стихия, такая же, как и речь, – ан помотало бочку по волнам да пучинам морским (ну а всё-таки, может – мирским?), да и выбросило на берег, на остров, развалилась она – и вышли оттуда на твердую почву друзья, выжили, уцелели, – и снова, каждый по-своему, – в путь.
Что же существенно? Да всё – существенно. Каждая мелочь, казалось бы, штрих или росчерк, мановенье, движенье, касанье, деталь.
Ядрышко крепкое, выживший СМОГ!
Не Плутарх ли изрёк, что не столько при помощи дел величайших добродетель мы все познаём и порок, сколь при помощи жеста, изреченья, порой – анекдота, – и характер живущих в них лучше раскрыт отчего-то, чем участие в битвах, осадах и подвигов громких молва? Золотые, право, слова.
Тяга к сути. Ускользанье из раскинутой сети коварной. Верность наитию. Отрицание всякой корысти. Вдохновенность и честь. Из грядущего весть.
За напастью напасть – вот и отсеялась вскорости большая часть налетевших было на зажжённое пламя юнцов, – обожглись, одумались, угомонились, а потом и обжились, как пришлось, – уже подальше от огня.
Мы, немногие, – устояли. Не сдались.
Не засосала трясина-злость. Не размягчила лесть. Не угробила власть.
Потому что у речи – особая сила. И она – спасала.
Думаю, сказанного мною пока что достаточно, чтобы понимать, чем именно отличался СМОГ от других поэтических групп. Хотя, впрочем, к теме СМОГа буду я ещё возвращаться. Никуда от этого не денешься. И повествование моё, которому тесновато в рамках интервью, будет разветвляться, зачастую идти не по прямой, а по иному пути, и я не всегда конкретно стану отвечать на заданные вопросы, отвлекаться, что-то по ходу вспоминать или уточнять, – но ведёт меня именно речь, и лучше уж быть с нею заодно.
В 1964 году вы поступили на отделение истории и теории искусства исторического факультета МГУ, таким образом переехав из Кривого Рога в столицу. Этот момент лично мне очень интересен. Насколько я могу судить по некоторым интервью с вами, с первых дней в Москве вы завели знакомства и подружились с основными представителями отечественного андеграунда. Как это вам удалось? Дело в том, что в начале 1980-х я переехал в Москву из украинского Херсона, и с первых же месяцев познакомился с кругом концептуалистов (Пригов, Рубинштейн, Монастырский, Абалакова и Жигалов, «Мухоморы»...), метаметафористами (Жданов, Парщиков, Еременко), начал выступать со своими текстами вместе с музыкантами (Сергей Летов, Аркадий Кириченко) на сезонных выставках нонконформистов («20» и «21») в галерее на Малой Грузинской, и т.д. Теперь, вспоминая свои первые шаги в Москве, я удивляюсь, как легко все это мне удавалось и насколько сразу меня приняли в самых разных, нередко замкнутых на себе компаниях и кругах. Что и как получилось в вашем случае? В чем ваша, поэта из провинции, удача? И удача ли это, рассматривая ваши 1960-е в ретроспективе?
В детстве, когда мне было семь или восемь лет, на Украине, в Кривом Роге, промышленном, вытянутом извилистой полосой в сто тридцать километров вдоль рудных залежей, но и, прежде всего, степном, колоритном городе, где я вырос, написал я свои первые стихи. Летом 1954 года, на Кавказе, когда я впервые увидел море, стихи появились вновь. Наверное, от изумления перед широко распахнувшимся передо мною, непрерывно раскрывающимся всё новыми гранями, щедрым, солнечным, дарующим ежесекундные впечатления, разом высветлившего возможность увлекательного постижения, приветливым ко мне, превращающим будни в празднества, миром. Некоторые строки помню до сих пор. Потом был – Крым, полюбившийся сразу, чудесный, приветливый, добрый, домашний, и города его, и горы, и снова – море. В школьные годы, лет с двенадцати, я вовсю писал прозу – фантастику, приключения. Воображение моё работало непрерывно, идеи и сюжеты возникали сплошной чередой. Чуть позже писал прозу, более приближённую к реальности. Увлечённо рисовал. Занимался всерьёз музыкой. Стихи пришли в 1960 году. Пришли ко мне – сами. В 1961 году писал я и стихи, и прозу. Писания мои были наивными. Но необходимость выразить всё, что меня переполняло, в слове – оказалась огромной. Весной 1962 года я участвовал в конкурсе, объявленном Домом Учителя, и получил первую в жизни премию, за стихи. Прекрасно помню майский день, когда я, под дождём, шёл домой, прижимая к груди девятитомник Пушкина и бюстик Есенина – свою награду, и радость, оттого, что стихи мои были написаны не напрасно, прочитаны строгим жюри, оценены и поощрены, была столь велика, что превращалась в охватившее меня всего, какое-то сплошное, восторженное ликование. Вскоре, в городской газете, появилась первая моя публикация стихов – тоже, пусть и наивная, но радость. Я познакомился с молодыми криворожскими поэтами, сразу же принявшими меня в свой круг. Да и сам я осознал себя – поэтом. Писал я тогда постоянно, много. Стихи мои с каждым месяцем становились всё лучше. Я это хорошо понимал. Осенью 1962 года в наш город приехал Микола Винграновский, выдающийся украинский поэт, на мой взгляд – наиболее значительный, после Павла Тычины. На встрече с ним, в редакции городской газеты, в числе других выступавших, я почитал тогдашние свои стихи. После чтения, когда все мы шли по усыпанной жёлтой листвой улице, Винграновский как-то необычайно внимательно, даже пронзительно, своими жаркими, словно неустанно пылающими глазами посмотрел на меня и сказал мне очень серьёзно: «Если бы я в шестнадцать лет писал такие стихи, какие пишете вы, я считал бы себя гением». Это меня и смутило, и как-то мгновенно, будто по мановению таинственного камертона, вызвавшего к жизни первоначальный звук, за которым потом возникнет всё нужное звучание, настроило меня на какой-то подвиг, который предстояло мне совершить в дальнейшем, на какие-то многолетние деяния, связанные с поэзией. Наша группа молодых поэтов, хотя и способности её участников были разными, тем не менее, была очень яркой. В ней был я самым младшим по возрасту. Но нашему общению это нисколько не мешало. Мы часто, порою ежедневно, виделись, читали друг другу стихи, всегда откровенно и прямо, с пристрастием, с пылом, обсуждали их. Говорили и спорили о литературе. Это была хорошая школа. Друзьям показывал я примерно треть написанного. Потому что уже тогда была в моих ранних стихах новизна, удивляющая меня доселе, и далеко не все это понимали. Начали меня печатать в украинских газетах. В 1963 году, в период хрущёвских гонений на формализм, на наше поэтическое сборище, в один из вечеров, пришли заезжие киевские литераторы, поэт и критик, послушали, что мы читали, о чём разговаривали, заметно занервничали, напряглись, а с утра, оказывается, отправились прямиком в горком партии, с доносом. Незамедлительно появились разгромные статьи в газетах. Начались у нас неприятности. Но в дальнейшем всё как-то обошлось, заглохло. Молодые поэты были тогда – нужны. И в начале 1964 года меня пригласили участвовать в совещании молодых литераторов Приднепровья, на котором стихи мои произвели фурор. Солидные украинские советские писатели (возможно, был им тогда нужен хотя бы один талантливый молодой поэт, пишущий по-русски, для имитации некоего равновесия в тогдашней литературной жизни, где должна была существовать дружба народов) уговаривали меня приехать в Киев, учиться там в университете, обещали помощь с изданиями. Но я проигнорировал эти предложения – и уехал в Москву. И поступил, выдержав большой конкурс, на искусствоведческое отделение исторического факультета МГУ. Столица к этому времени была для меня, приехавшего сюда провинциала, не чужой. Осенью 1963 года я довольно долго жил в Москве – и познакомился со многими интересными и даже замечательными творческими людьми, которым благодарен я, за их внимание ко мне и за их понимание. С теми из них, которые живы, дружу я и сейчас. Особого желания знакомиться со знаменитостями у меня не было. Но к Андрею Вознесенскому я, семнадцатилетний, всё же пришёл, со своими тогдашними стихами. Он вскоре сказал мне: «Володя, вы очень талантливы. Приходите ко мне в любое время. Вам я всегда рад». И я мгновенно понял, что показывать ему стихи больше не надо. Мне всегда была дорога независимость. К тому же, в те времена, у меня уже были свои читатели и слушатели. Их мнение о моих писаниях было чрезвычайно важно для меня.
Осенью 1964 года был я уже известен в Москве. В сентябре – подружился с поэтом Леонидом Губановым. Я говорил ему, что надо создать группу талантливых единомышленников, сплотиться. Идея СМОГа была – моей. Губанов – придумал слово: СМОГ. Пароль, девиз, клич. Знак поколения. Было это в январе 1965 года. СМОГ – аббревиатура. Смелость, Мысль, Образ, Глубина. Позадиристее – Самое Молодое Общество Гениев. СМОГ – это я и Губанов. Все остальные – потом. Народу в СМОГе было множество. Надо выделить Юрия Кублановского, Аркадия Пахомова, Сашу Соколова, Арсения Чанышева. Содружество наше было пёстрым, разношёрстным. Губанов любил «примагничивать» к себе людей. Вот и тянулись к нам всякие оглоеды. Это меня раздражало. Стадность мне противна. Я всегда был сторонником творчества, но вовсе не многолюдного бурления. Некоторые малоприятные субъекты норовили втянуть СМОГ в политику. Ничего хорошего в прежние времена это не сулило. Странно, что и ныне о СМОГе часто пишут, как о группе правозащитников, а вовсе не о содружестве творческих людей. Это недоразумение давно пора прекратить. В СМОГе главным и важнейшим было – творчество. Со временем случайные люди отсеялись. Но появились в нашем кругу, а вернее – в моём кругу, потому что у Губанова были свои соратники, а у меня свои, – новые друзья. В СМОГе, помимо поэтов и прозаиков, участвовали и художники. Власти – всячески стремились, весьма изощрённо, используя всевозможные методы воздействия, разгромить, уничтожить наше содружество. Неприятностей и сложностей у меня было столько, что не хочется о них говорить. Но СМОГ наш – существует и сейчас. Потому что мы, те, кто выжили, выстояли, те, кто сумели состояться как творческие личности, всегда находимся под знаменем СМОГа. К сожалению, многих друзей нет уже на свете. Но мы, живые, продолжаем работать. Раньше мои тексты широко расходились в самиздате. Четверть века меня не издавали на родине. Публикации появлялись только на Западе. Меня изгоняли из МГУ, потом восстанавливали. Пытались заманить в созданные при союзе писателей секции по работе с молодыми поэтами, приняли туда без всякого конкурса. В феврале 1966 года устроили мой вечер в Доме литераторов, на котором один пылкий деятель заявил: «Кого мы видим перед собой, товарищи? Мы видим нашего простого советского гения!» Но на публикации моих текстов на родине был наложен запрет. И меня вполне устраивала моя известность в самиздате. Травили меня долго, изощрённо, а порою и жестоко. У меня семь сотрясений мозга, которые мне устраивали, нередко – после моих чтений стихов на людях. В семидесятых годах целых семь с половиной лет я скитался по стране, бездомничал. Голодал, перебивался случайными заработками. Но всегда, в любых условиях, упрямо работал – писал свои тексты. Стихи мои – были нужны людям. И в различных городах находил я и приют, и понимание. Прежняя эпоха была орфической. Стихи прекрасно воспринимались современниками с голоса. Я часто, охотно читал стихи в различных аудиториях. Приходилось работать – в экспедициях, в школе, грузчиком, дворником, в редакции многотиражной газеты, и так далее. Нет особой нужды перечислять все эти должности. Когда у меня появилась семья, надо было как-то зарабатывать – и я писал передачи для радио, стихи и сказки для детей, писал внутренние рецензии в нескольких издательствах. Потом, в начале восьмидесятых, занялся переводами поэзии народов СССР. Это меня выручило. Такой мой статус власти вполне устраивал. Иногда мне казалось, что я всю жизнь буду кого-то переводить. Я стремился к тому, чтобы переведённые стихи жили в стихии русской речи. И переводил очень хорошо. Это всем было ясно. Выходили сборники моих переводов, постоянно появлялись публикации в центральной периодике, в союзных республиках. Ко мне стояла очередь национальных поэтов, желающих, чтобы их стихи перевёл именно я. Но в 1990 году заниматься переводами я сознательно прекратил. Слишком уж много своего вкладывал я в эти тексты. В период перестройки понемногу начали публиковать мои стихи, вышли три моих сборника стихов, изуродованные цензурой, и никакой радости эти издания не принесли. Но вот настала пора свободного книгопечатания. Груз написанного за долгие годы тяготил меня. Друзья хорошо это знали. В начале девяностых вышли наконец, в подлинном виде, мои большие книги стихов. С 1991 года живу я в основном в Коктебеле – и очень много работаю. Здесь, помимо стихов, пишу я свою серию книг прозы «Отзывчивая среда» – о былой эпохе, о людях этой эпохи, моих друзьях и соратниках по нашему андеграунду. Это вовсе не простенькие воспоминания, а проза поэта – свободная, ассоциативная, со своей полифонией, с особым движением речи. В начале нового века снова начали выходить мои книги прозы и книги стихов. Появились журнальные публикации. Никаким пристройством своих писаний сроду я не занимался. Всё получалось как-то само собою. Точно так же образовывались и различные литературные премии. В Москве я бываю редко. В Коктебеле – живу затворником. Работа – панацея от всякой всячины. Именно в ней – спасение, для меня.
В Коктебеле я впервые оказался в мае 1964 года – и сразу понял, что когда-нибудь буду здесь жить. С тех пор бывал я в Коктебеле часто. Я хорошо знал Марию Степановну Волошину, дружил с Марией Николаевной Изергиной. Знал и других людей круга Волошина. В Старом Крыму – знал Нину Николаевну Грин, поэта Григория Николаевича Петникова, председателя Земного Шара, друга Велимира Хлебникова. Коктебель – благословенное и благодатное место. Здесь – небывалая, светлая энергетика. Здесь жив – дух.
Я пишу более пятидесяти лет. И создал свой мир, живой, границы которого всё разрастаются. Слава Богу, многие достойные люди это понимают. Среди нынешних литераторов я иногда чувствую себя инопланетянином. Вся наша прежняя неофициальная поэзия, проза, живопись, музыка – это другая планета, разительно отличающаяся от всего разрешённого, официального. В мой мир – надо просто войти. И жить в нём. Наверное, стихи мои – достаточно сложные. Но есть в них и только им присущие свойства. Я давно и твёрдо знаю, что мои стихи – помогают людям жить. О собственных писаниях слышал я и читал столько разных довольно высоких слов, что не вижу смысла кичиться этим. Людей за язык никто не тянул. Что считают нужным сказать – то и говорят. Сам я всю жизнь стараюсь, по своим возможностям, помогать хорошим, талантливым людям, и с публикациями, и добрым словом.
Свои стихи и прозу я не разделяю. Проза моя такова, что это зачастую – поэзия. Как это получается – невозможно объяснить. Писания мои можно разделить на несколько творческих периодов. Нынче – новый период, со своими особенностями. Прежде всего меня интересует – речь, движение речи. Речь – повторю – наше всё. Поэтому и взаимосвязаны мои стихи и моя проза, жанр которой пытаются определить литературоведы. В моей прозе есть – музыка. По своей структуре это музыкальные, полифонические произведения. Поэтому своим учителем я считаю Иоганна Себастьяна Баха.
Замечательных людей в моей жизни было немало. Хотел было их перечислить, но выяснилось, что получается – перечень героев моих книг. В последние годы судьба подарила мне дружбы с несколькими достойными и дорогими для меня людьми.
Знаю, что новые мои книги стихов и прозы – будут изданы. Говорить о них заранее – не стану. Книги – пусть сами говорят за себя. Добрая половина моих писаний – доселе не издана. Мне надо – работать. Речь – живая вселенская материя. Постараюсь расширить её возможности. Всё остальное – придёт потом.
ПРОДОЛЖЕНИЕ читать здесь > > >
© RUNYweb.com
Тяжелобольной продюсер Харви Вайнштейн, находящийся в тюрьме, подал в суд на город Нью-Йорк и его систему здравоохранения. Иск подразумевает возмещение вреда физическому и психологическому здоровью на сумму $5 млн...
Новый онлайн-музей перемещенного и трофейного искусства, основанный в Соединенных Штатах бывшим журналистом Джейсоном Фелчем, претендует на статус главного в этой сфере архива — а заодно еще и борется с контрабандой на арт-рынке...
Канье Уэст вновь удивил поклонников, неожиданно выпустив клип на песню «Bomb», где главными звездами стали его дочери — 11-летняя Норт и 6-летняя Чикаго. Видео показывает футуристическую гонку по пустыне...
Новая картина картина Роберта Земекиса 'Here' основана на одноименном графическом романе Ричарда Макгуайра, действие которого разворачивается в одной точке с доисторических времен...
Актриса Хейли Стейнфилд и квотербек Buffalo Bills Джош Аллен объявили о своей помолвке. Пара опубликовала совместный пост в Instagram с лаконичной подписью: «11-22-24» и романтичной фотографией с предложения руки и сердце...
Первый в истории русской иммиграции в Америке общинный мемориальный дом «Лисовецкий» – это место, где в скорбную минуту ухода родного человека, вы будете обеспеченны самой добросовестной помощью на родном языке
Профессиональная видео-съемка и монтаж видео. Телефоны: 1(518) 365-1460, 1(518) 365-3907; e-mail: olegasaulenko@gmail.com
Добавить комментарий
0 комментариев