-->
Суббота, 14 Декабря 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Еще читать в этом разделе

Все материалы раздела

Материалы по теме

Владимир Алейников: «Всё, что я пишу — мой личный эпос» (Часть Вторая)

17 Апреля, 2015, Беседовал Геннадий Кацов

Владимир Алейников — русский поэт, один из основателей СМОГа.

Владимир Алейников — русский поэт, один из основателей СМОГа. Фото: В. Немтинов

НАЧАЛО читать здесь > > >

И все-таки, странный путь. Из провинции в столицу, завоевав ее, то есть классическое развитие сюжета в духе истории-притчи о Д’Артаньяне. А затем все пошло не по Дюма: возвращение из Москвы в провинциальный крымский Коктебель, где вы, по собственному признанию в некоторых интервью, месяцами живете в одиночестве. «Но север вреден для меня»? Чем вам не по вкусу оказалась столичная жизнь, к которой в молодости вы стремились? И в чем прелесть затворничества, если это даже затворничество частично (понимаю, что вас навещают знакомые, поклонники и друзья, вероятней всего, в летнее курортное время)?
В минувшем столетии я всегда, при малейшей возможности, уезжал из Москвы в Кривой Рог, жил там в родительском доме, нередко – подолгу, не только неделями, но и месяцами, и много работал. И совершенно не тяготился тем, что нахожусь вдали от столицы. Мне было чем заняться. Знания, полученные мною в университете, значительны, но они не идут в сравнение с тем, что обрёл я в непрерывном процессе самообразования. К тому же и сама жизнь давала мне такие уроки, которые запоминались надолго. Я ощущал себя находящимся на своём собственном пути. В Москве были – суета, богемная жизнь. Мне были необходимы – покой и воля. Для того, чтобы работать, нужны сосредоточение, тишина, отсутствие всяких раздражителей. Родители меня понимали. Мой отец был замечательным художником. Мама была лучшим в городе преподавателем русского языка и литературы, учителем от Бога. На родине жили мои друзья, которым я всегда оставался верен. Да и сама природа помогала мне жить и работать. Как говорили древние, там где я – нет провинции. Моя родина – Великая Скифия. И Коктебель я воспринимаю, как часть моей Скифии. Кстати, он вовсе не провинциален. Сюда регулярно приезжают интересные люди из Москвы, Петербурга и прочих городов и стран, в том числе и творческие люди. Коктебель нынче разросся. Здесь теперь живут многие москвичи и петербуржцы, так или иначе связанные с творчеством. Сам я не курортничаю, а сосредоточенно работаю. Конечно, меня навещают друзья и знакомые. Но – без перебора. Всем известно, что я постоянно в трудах. Когда начинается летний сезон – народу в посёлке становится больше. В другие месяцы я нередко живу в одиночестве, бывает – молчу целыми неделями, и слова мои уходят в тексты, потому что я работаю. В затворничестве нет никакой прелести. Это необходимость. Образ жизни. Я максималист. Замыслы мои обширны. И мне обязательно надо хотя бы часть их осуществить, написать новые вещи. Такая жизнь вполне меня устраивает. К тому же, нынче есть Интернет, а это – связь с миром. 

Один из самых ярких поэтов СМОГа – Леонид Губанов. При жизни, был опубликован в журнале «Юность» (1964) отрывок из его поэмы, с подачи Евгения Евтушенко. Это была последняя публикация Губанова в СССР. В начале 1960-х о нем говорила вся Москва, к концу 1970-х почти никто его не помнил. Губанов умер в хрестоматийном для больших поэтов возрасте – в 37 лет, в 1983 году. Вы были ближайшим его другом с ранней юности. В чем феномен Губанова?
Губанов был поэтом стихийным. Его тексты – импровизации. Стихи он записывал почти набело. Пусть они неровные, пусть в них немало хаотического, но зато в них было нечто такое, что делало их поэзией. В настоящей поэзии всегда должна изнутри видеться голова Медузы Горгоны. Некий ужас, неизбежный, сопутствующий красоте. Фонетика губановских стихов полнокровна. Образный ряд – оригинален. У него есть озарения и прозрения. Губанов прекрасно читал свои стихи. И с голоса они воспринимались даже лучше, чем с листа. Человеком он был сложным. Богемная публика своими чрезмерными похвалами и алкоголем губила его. На это шёл он сознательно. Как в омут головой, кидался в дичайшие ситуации. Здоровье его оставляло желать лучшего. Нервы были до предела расшатаны. Сказалось неоднократное пребывание в психушках. Он себя постоянно взвинчивал. Напряжение было непрекращающимся. Всё это привело его к гибели в тридцать семь лет, в сентябре 1983 года, о чём он напророчил ещё в сентябре 1964 года в одном из своих стихотворений, да и не только в нём. Губановским творчеством занимаются литературоведы. О том, что он русский Рембо, когда-то я первым сказал. Потом это подхватили другие. Лучшие, на мой взгляд, стихи Губанов написал в период СМОГа, в 1964-1967 годы. Ранний период у него самый сильный. Так бывает. Позже – нередко бывали повторы и вариации прежних тем, хотя и эти стихи заслуживают внимания. Занятно вот что. Я давно заметил, что губановские стихи нравятся прежде всего людям с неустойчивой психикой, нечто близкое себе, даже родственное, такие люди ощущают. Возможно, возникает некая важная для них, ими ощущаемая связь. А может быть, энергия стихов подпитывает их. Что касается энергии, то она, и в поэзии, и в жизни, была у Губанова просто невероятной. Отголоски её сильны до сих пор. Стихи Губанова узнаваемы буквально по одной строчке. Вот насколько он оригинален и уникален. Я написал о Губанове в своих книгах больше, чем все остальные, вместе взятые. Там всё нужное сказано. Губанова надо принимать таким, каков он есть, со всем его сумбуром и всеми достижениями. В русской поэзии он останется. 

Когда в провинции болеют тополя,
И свет погас, и форточку открыли,
Я буду жить, где провода в полях
И ласточек надломленные крылья,
Я буду жить в провинции, где март,
Где в колее надломленные льдинки
Слегка звенят, но, если и звенят,
Им вторит только облачко над рынком,
Где воробьи и сторожихи спят,
И старые стихи мои мольбою
В том самом старом домике звучат,
Где голуби приклеены к обоям,
Я буду жить, пока растает снег,
Пока стихи не дочитают тихо,
Пока живут и плачутся во сне
Усталые, большие сторожихи,
Пока обледенели провода,
Пока друзья живут, и нет любимой,
Пока не тает в мартовских садах
Тот неизменный, потаённый иней,
Покуда жилки тлеют на висках,
Покуда небо не сравнить с землёю,
Покуда грусть в протянутых руках
Не подарить – я ничего не стою,
Я буду жить, пока живёт земля,
Где свет погас, и форточку открыли,
Когда в провинции болеют тополя
И ласточек надломленные крылья.

Это ваше стихотворение, что называется, хрестоматийное. Им открывается том вашего «Избранного», оно присутствует во многих ваших стихотворных подборках. Мало того, как и все в вашем творчестве, развивается, прорастает в другие стихотворения, в свою очередь, впитывая их, в обратной перспективе, полностью. Можно однозначно сказать, что вы всю жизнь пишете исповедальную книгу, искреннюю и загадочную одновременно. Тем интересней посмотреть на это стихотворение. «Когда в провинции болеют тополя...» Провинция, очевидно, везде, и нездоровье всего окружающего, высказанное через болезнь тополей, является неким парафразом к известным словам Марцелло Something is rotten in the state of Denmark («Все гнило в королевстве Датском»). В этом эсхатологическом взгляде вы, поэт, также «больны»? Или уводя Слово от тлена, поддерживая его жизнь каждой своей строкой, у поэта есть возможность не только от общей болезни, то есть человеческой, космической трагедии отстраниться, но и дать надежду себе, окружающему миру на выздоровление?
Стихотворение «Когда в провинции болеют тополя…» написано в 1964 году. Так получилось, что его знают все. Почему-то оно нескольким поколениям современников пришлось по душе. Видимо, есть в нём особая энергия – светлая, созидательная. Сквозь боль, сквозь невзгоды – пробивается свет, превращаясь в сияние. Боратынский сказал: «Болящий дух врачует песнопенье». В этом всё дело. Творчество – поддерживает, окрыляет и спасает. 

Провинция – для меня – не просто звук, условность, географическая конкретика, место вдали от столиц, но – почва, поддерживающая меня доселе своими токами, среда, очень важная для моего формирования, место, где зародилось и развилось всё моё творчество. Если собрать воедино всё, написанное мною в Кривом Роге, и стихи, и прозу, – получится несколько полновесных томов. А если присоединить к этим писаниям и тексты, написанные в Москве и Коктебеле, в которых говорю я о своей родине, то получится многотомное собрание сочинений. Моя родина – всюду со мной. Пусть у неё бывают болезни. Но она и ранее выздоравливала, и ныне выздоровеет, потому что она, по природе своей, изначально здорова.  

И все-таки, насколько вы откровенны не только в своих воспоминаниях, но и в поэзии? У Магритта есть картина: «Это не трубка». На ней нарисована трубка. Несмотря на исповедальный тон, общий захватывающий нарратив того, что вы создали в поэзии и прозе, можно ли сказать, что в каких-то ваших произведениях «это не Алейников»? Приходилось ли вам идти в жизни на компромиссы? В тех же воспоминаниях, я предполагаю, не всегда можно откровенно рассказать, как оно все было на самом деле, если речь идет о людях известных, или известных, да еще покойниках.
В поэзии я всегда откровенен. А как же иначе? Стихотворений и поэм написал я очень много. При таком количестве вещей невозможно выдерживать непрерывно высочайший тон. Поэтому есть у меня вещи кульминационные, а есть промежуточные, вроде мостиков между более напряжёнными вещами, чтобы перевести дыхание. У поэтов, написавших много стихов – Хлебникова, Блока, Цветаевой, Галактиона Табидзе, Аполлинера – можно увидеть то же самое. Откровенность моих стихов – не показная. Она – органичная, выстраданная. Кому-то нравятся одни стихи, кому-то – другие. Это – их, читателей, восприятие, их отбор. Мои стихи – огромная единая книга. И везде это – Алейников. Мои стихи сразу же узнаваемы. Ну а если говорить о прозе, то подчеркну, что я не пишу воспоминаний. Это художественная проза. Проза поэта. Как я говорю о былом, о людях, – это моя правда. Преображать действительность тоже надо уметь. Один мой знакомый однажды сказал: «Как напишешь, так и будет». И действительно, преображённая реальность – более выразительна и сильна. Прямым образом сказывается это и на восприятии читателей. Наверное, отчасти я мифологизирую былое. Но – так надо. Художественное произведение – художественно во всём, в любых своих компонентах. Понятно, что далеко не всё, что знаю, говорю я о своих современниках. Но – во всём нужна мера. В нужное время – само приходит ко мне то, что ещё не было сказано. Я всегда говорю, что книги мои пишут себя сами. Понятно, что пишу их я. Но я иду вслед за словом, за речью. А речь прекрасно знает, от чего воздержаться и что надо сказать.   

Ставшее достоверней
Всей этой жизни, что ли,
С музыкою вечерней
Вызванное из боли –
Так, невзначай, случайней
Чередованья света
С тенью, иных печальней, –
Кто нас простит за это?

Пусть отдавал смолою
Прошлого ров бездонный,
Колесованье злое
Шло в толчее вагонной, –
Жгло в слепоте оконной
И в тесноте вокзальной
То, что в тоске исконной
Было звездой опальной.

То-то исход недаром
Там назревал упрямо,
Где к золотым Стожарам
Вместо пустого храма,
Вырванные из мрака,
Шли мы когда-то скопом,
Словно дождавшись знака
Перед земным потопом.

Новым оплотом встанем
На берегу пустынном,
Песню вразброд не грянем,
Повременим с почином, –
Лишь поглядим с прищуром
На изобилье влаги
В дни, где под небом хмурым
Выцвели наши флаги.

Сразу вспомнилось из «Августа»: «Вы шли толпою, врозь и парами,..» Понятно, что речь в вашем стихотворении, так же одном из ваших программных, идет о вашем поколении: «Вырванные из мрака, / Шли мы когда-то скопом,..» Поколении, которое не прошло мимо громких манифестов, фронды, нонконформизма, пьянства от безысходности, почти мифической литературной жизни в рамках «там»- и «самиздата». Вы пришли вслед за поколением «хрущевской оттепели» - и вы сами немало написали об этом («О СМОГе я сам написал довольно много. Другие — тоже писали, да только изрядно врали. Всю правду о СМОГе знаю сейчас только я один»), и другие написали тома на эту тему. Тем не менее, вы продолжаете активно участвовать в литературном процессе, даже тогда, когда есть опасность перейти за грань литературы на сторону актуальной политики. Вы – один из авторов нашумевшего поэтического альманаха «НАШКРЫМ», в которых вошли 120 поэтов из 10 стран мира. Альманах был издан в 2014 году американским издательством «КРиК», название явно является антитезой известной идеологеме «КРЫМНАШ», и изначально сборник позиционировал себя, как миротворческий, то есть собрал под одной обложкой авторов разных политических пристрастий со стихами о Крыме, тем самым показав и доказав, что политика – дело политиков, военные маневры – дело генералов, а поэты вполне мирно могут уживаться под одной обложкой. Альманах получил скандальную известность, поскольку, с одной стороны, возник упрек в «махровой жидобандеровщине» (понятое как антипутинское, от обратного, НАШКРЫМ – см. «Литературная газета, 25 февраля 2015 г.), а с другой стороны – в потакании нынешней политике России в Крыму (видимо, от боязни, что НАШКРЫМ с трезвых глаз перепутают с КРЫМНАШ). Сегодня альманах сравнивают с «Аполлоном 77» и «Метрополем» - нонконформистскими журналами, вышедшими за пределами СССР в 1970-х, во времена брежневского «застоя». Что вас побудило принять участие в альманахе «НАШКРЫМ»? О чем вы, живя в Коктебеле, поведали в этом сборнике? Или, о чем-то рассказать не захотели? Считаете ли вы, что, как сказал Оден: Poetry makes nothing happen («Поэзия ничего изменить не в состоянии»)?
Крым – для всех людей. Он один такой. Другого нет и быть не может. Некоторые мои знакомые, в прежние годы уехавшие на Запад, пытались в различных странах найти аналог Коктебелю, но так и не нашли. И стали, из мест своего нынешнего обитания, снова приезжать в Коктебель. Традиции коктебельские чрезвычайно сильны. Большую часть каждого года я живу в Крыму, в благословенном Коктебеле. Непрерывно работаю здесь. Крымских мотивов в моих писаниях предостаточно. Почему же мне было не поучаствовать в альманахе? Политикой никогда я не занимался. Всю жизнь занимаюсь я литературой. В отличие от Одена, я твёрдо знаю, что поэзия в состоянии многое в мире изменить. Это может быть не мгновенным, а постепенным воздействием на людей, как это и происходит с лучшими образцами всей мировой поэзии. Русская поэзия, в отличие от англоязычной, обладает такими возможностями, которые западным авторам и не снились. В русском языке слово – уже образ. А сочетание слов – и смысловая, и музыкальная фраза. Вибрации нашей речи таковы, что воздействуют не только на сознание человека, но и на его душу, на сердце, укрепляют дух, помогают жить. Во Вселенной абсолютно всё взаимосвязано и находится в единстве, даже в родстве. Крым – особенное место на Земле. Здесь ощутима связь с Космосом. Как бывают люди, отмеченные свыше, так и Крым, смело можно сказать, отмечен свыше. Не случайно он так притягателен для людей на протяжении многих столетий. Притягателен он и для авторов вашего альманаха. Сам я – давно здесь дома.  

Почему Коктебель? Я родился в крымской Евпатории, и по себе знаю, что, не считая курортного сезона, месяцев восемь в году Крым – место скучное, небо серое, вода ледяная... Как по другому топографическому поводу заметил один поэт: «Скудоумная местность». Не хочу обидеть крымчан, но я говорю о климате, от которого никуда не деться. Что вас держит в Коктебеле? Чего ради? Ведь это своего рода еще и соперничество: Волошин и Алейников. Сегодня уже в Коктебель едут к Алейникову. А если серьезно: «Любите ли вы Волошина так, как люблю его я?» И кого из поэтов вы любите больше, чем Волошина?
Коктебель – благодатное и благословенное место. Здесь – говорю это и говорить буду всегда – жив дух. Моя многолетняя мечта о жизни именно в Коктебеле осуществилась. Здесь я живу и работаю. Никакого соперничества между мною и Волошиным нет. Я всегда был сам по себе, самим собою, и ни с кем никогда не соперничал. Волошин – значительный поэт. Но ещё он и переводчик, и автор статей по вопросам литературы и искусства, и художник, и создатель единственного в мире культурного центра, в своём коктебельском доме, где побывало множество интересных и достойных людей, где жили и работали известные поэты, прозаики, художники. Волошин – хранитель духа. Великий мистик. Словом, человек многогранный, многое знавший. Зачем сравнивать его с другими поэтами? «Не сравнивай – живущий несравним», – говорил Мандельштам. Волошин – ещё и гений места. Благодаря ему столь славен Коктебель. Да, раньше в Коктебель ехали к Волошину. Теперь в Коктебель едут ко мне. Я живу в Коктебеле, если засчитывать и прежние времена, когда я бывал здесь порой по нескольку раз в год, а потом и поселился здесь, дольше Волошина. И написал здесь столько всего, что перечень этих писаний занял бы десятки страниц. Почему же хорошим людям не приехать ко мне? Почему им не навестить меня? Коктебельская традиция продолжается. А нынешние слова некоторых людей о том, что вместо профиля Волошина на Кара-Даге теперь все видят мой профиль – обычный псевдопарадокс, и нет в этом ничего ни забавного, ни верного. Мой Коктебель – только мой. И ничей другой. Меня всё здесь устраивает. Здесь я дышу свободно, чистейшим, целебным воздухом. Более полувека жизни в Коктебеле – это не случайно и серьёзно. Это – судьба.     

Мой приятель-культуролог, занимающийся эпитафией, как жанром, считает, что вершиной мастерства для любого человека, посвятившего свою жизнь литературе, является блистательно написанная эпитафия, посвященная самому себе. Причем, чем раньше, смолоду, человек этим займется, тем лучше будет конечный результат. Если у вас уже есть собственный образец, не могли бы вы его зачитать? А если нет, не могли бы вы эпитафию себе написать? По общепринятому мнению, эпитафия есть квинтэссенция всей жизни, некая характеристика в одном-двух предложениях. Кстати, модное сегодня на Западе литературное направление. 
Эпитафии сочинять – рановато. Может быть, за Западе это и стало модным литературным направлением. Но я живу в России. А это – другая цивилизация. С древнейших времён здесь известны явь, правь и навь. И всё, что связано с навью, с потусторонним, со смертью, не является притягательным. Куда важнее то, что связано с жизнью, с явью, с реальностью. Да и правь очень важна. Григорий Саввич Сковорода сочинил эпитафию: «Мир ловил меня, но не поймал». Случай этот – из немногих. И, к тому же, слова Сковороды больше похожи на жизненный девиз.

Возникает нежданно тема, с неизменными вопросами: почему одни творческие люди, представители нашей былой, неофициальной литературы и живописи, уехали на Запад, а другие – остались на родине. Утверждения о том, что кого-то выгоняли из страны, зачастую преувеличены. Ехали – потому что так хотели. Тем более, те, которые никакой политикой не занимались. 

Сам я уезжать из своей страны никуда не хотел. Немало было неприятностей, из-за публикаций в зарубежных изданиях, из-за дружб с правозащитниками. Поводы у соответствующих органов, для того, чтобы потрепать нервы, всегда были наготове. При любой возможности я старался уехать из Москвы. Подолгу жил в Кривом Роге, в родительском доме. Это меня спасало. Там я обычно много работал – писал свои книги. Надежд на публикации в отечестве не было никаких. Меня вполне устраивало, что мои вещи широко расходились в самиздате. Это продолжалось четверть века. 

В восьмидесятых годах был я известен как переводчик поэзии народов СССР. В период перестройки, понемногу, с цензурными вторжениями, начали публиковать мои стихи, вышли три изуродованных цензурой сборника стихов. Я думал, что мне так и придётся всю жизнь переводить национальных авторов. Переводил я хорошо. Поэты из республик быстро это поняли – и ко мне стояла очередь из желающих, чтобы их сборники переводил только я – и никто другой. В 1990 году переводить я решительно прекратил. 

Настала пора свободного книгопечатания. Вышли в начале девяностых годов мои большие книги стихов, в подлинном виде, - целое Собрание стихотворений и поэм, хотя и далеко не полное. Эти книги давно стали раритетами. 

С 1991 года живу я в Коктебеле, где очень много работаю. Здесь написаны три тома стихов. Здесь написаны многие книги моей прозы - прозы поэта - своеобразные воспоминания о былой эпохе и моих друзьях и соратниках по нашему отечественному андеграунду. Эти книги прозы образуют серию "Отзывчивая среда". Чаадаев говорил: "Слово звучит лишь в отзывчивой среде". Совершенно верно. Такая среда у нас - была. Работа над моей серией книг продолжается.

В начале нового века стали выходить мои книги стихов и прозы. Нынче издано много книг. В основном, это большие тома. Примерно половина того, что написал я более чем за пятьдесят лет литературной работы, доселе не издана. В Москву приезжаю изредка, обычно зимой. Периодически бывают у меня творческие вечера - в Москве, Петербурге, Харькове, Кривом Роге, Запорожье, Иркутске и в других городах; бывают в Москве, Петербурге, в различных городах России и Украины, в галереях и в музеях, мои выставки живописи и графики. 

Наш СМОГ – ему в нынешнем 2015 году 50 лет – существует и сейчас. Потому что живы и работаем мы, его участники. Многих друзей уже нет на свете. Но память о них - жива. СМОГ – подчеркну это снова – девиз, пароль, знак нашего поколения. Слово – СМОГ – решило абсолютно всё, стало объединяющим, ключевым, и на него, как на свет маяка, тянулись к нам люди. Конечно, это явление. С января 1965 года, когда образовался СМОГ, мы с Губановым были не просто известны в андеграунде, но по-настоящему знамениты. Нас не печатали. Но оба мы часто и охотно читали свои стихи на людях. Это было настоящим искусством. Так, как читали стихи мы двое, не читал больше никто. До сих пор наши прежние слушатели вспоминают об этом. Теперь читать стихи стало мне трудно. Люди имеют возможность читать мои стихи с листа, в изданных книгах. А в былую эпоху тексты мои расходились в самиздате. Я перепечатывал свои сборники в трёх-четырёх экземплярах, отдавал их знакомым. И вскоре количество размноженных этих сборников никакому учёту не поддавалось. Их читали по всему Союзу. Теперь эти самиздатовские сборники собирают, экспонируют на выставках, например - в Третьяковке, в Литературном музее в Москве. 

Конечно, предостаточно было у меня неприятностей, связанных со СМОГом. Хорошо знаю, что такое - гонения, преследования. Никакой защиты, в отличие от некоторых моих приятелей, у меня не было. Приходилось непрерывно держаться и выстаивать. В семидесятых я бездомничал, семь с половиной лет скитался, жил без своего угла, где придётся. Как я это выдержал - сам нынче удивляюсь. Но - выжил. Бог миловал. Помимо Москвы, часто бывал я в Питере, в Киеве, в Одессе, в других городах. Жил подолгу в Кривом Роге. Были у меня хорошие друзья. Была в нашей среде круговая порука, взаимовыручка. Мне устраивали чтения, покупали мои самиздатовские книги. Все мы тогда друг другу помогали. Это длилось довольно долго. И только в середине семидесятых, когда многие мои приятели и соратники стали уезжать в эмиграцию, сама атмосфера в богеме стала меняться. Видимо, золотые времена прошли. Восьмидесятые - совсем другое время. И, хотя мы, те, кто остались на родине, по-прежнему общались, что-то невозвратимо ушло навсегда. Но становление духа, работа, совершенствование - конечно же, продолжались. Сказывался и немалый опыт. Все стали взрослее. В перестройку появились какие-то надежды на изменения к лучшему. Но что было потом - всем слишком хорошо известно.

В декабре 1989 года я приехал, вместе с московскими телевизионщиками, снимавшими фильм о нас, в Париж. Повидался там с друзьями и знакомыми. Побродил по городу. И отчётливо понял, что, оставшись на родине, поступил я правильно. Почва для творческого человека чрезвычайно важна. Может быть, уехав на Запад, я каким-то образом, с изрядным трудом, и прижился бы там. Но это стало бы мукой для меня. А родина - всегда со мной. Живу я большую часть каждого года в Коктебеле, постоянно бываю в родном Кривом Роге. Ну а Москва с годами несколько отдалилась от меня – так она изменилась за последние двадцать с лишним лет, да и многие люди, в том числе и те, кого знаю я многие десятилетия, изменились. Нынешнее "как бы время" - на всё накладывает свой отпечаток. Поразительно, что жив дух, живо творчество. И сызнова очень важно человеческое общение, которого ничем не заменишь. 

Всё дело в том, как своим талантом распорядиться. Вот Евтушенко – талантливый человек. Хоть и написал он несметное количество ерунды. И всё же некоторые ранние его стихи - остались в памяти. Думаю, что скромный сборник, десятка в три стихотворений, можно из них собрать. Евтушенко - ловкий политик, делец. И это сказалось на том, что он пишет. Вознесенский - гораздо талантливее, хотя и у него, при серьёзном отборе, большой свод стихов сразу же уменьшится в несколько раз. Евтушенко шёл на любые уступки цензуре, за ночь мог внести в текст поэмы сотни исправлений, только бы её напечатали. Есть у меня друг, Анатолий Лейкин, писатель, издатель, очень хороший редактор. Он взялся в конце девяностых редактировать собрание сочинений Евтушенко. Лейкин истратил массу времени, чтобы восстановить подлинные евтушенковские тексты, без вынужденных и с какой-то неприятной готовностью сделанных исправлений. Это собрание сочинений Евтушенко, в силу разных обстоятельств, так и остановилось, кажется, на третьем томе. Однажды Евтушенко пришёл к Лейкину в состоянии странной задумчивости и сказал, что он купил собрание сочинений Марины Цветаевой, прочитал его - и понял, что, по сравнению с Цветаевой, он пигмей. Хорошо, что хоть с запозданием понял это. У него доныне есть поклонники, из числа людей, чья молодость пришлась на шестидесятые годы. Книги свои издаёт он непрерывно. Да ещё и составляет антологии русской поэзии. При жизни позаботился о собственном музее в Переделкине. Видимо, те, кто руководят так называемым "литературным процессом", которого нет и быть не может, потому что литературу создают одиночки, - решили сделать нечто приятное для бывшего кумира народных масс - и поощрили его премией «Поэт». Эти узаконенные шестидесятники - Евтушенко, Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский - были для меня чужими людьми, мне неинтересно было с ними общаться. В Москве был весьма широкий круг друзей, образованных, достойных людей, общение с которыми было важно для меня, и в дальнейшем этот круг всё расширялся. 

Лет двадцать пять назад литературоведы спросили меня: что такое, в моём понимании, поэзия? Тогда я ответил им, что это - некий светящийся шар, сфера, в середине которого - Бог, и от этого центра протянут некий луч к оболочке шара, к тому или иному поэту. Больше ли, меньше ли образовавшийся сектор - не так уж и важно. Главное - прямая связь с животворным центром. Есть поэты, от которых осталось одно стихотворение. А есть поэты, у которых остался надолго большой корпус написанных ими стихов. Если дар от Бога - то стихи долговечны. И даже - навсегда. 

Скромные возможности, чтобы помогать способным людям, у меня есть. Я состою в редколлегиях некоторых журналов, в высшем творческом совете Союза писателей 21 века, в ПЕН-клубе. И могу, если чувствую, что надо это сделать, порекомендовать кого-то издать. На протяжении многих лет я готовил, для дружественных журналов, публикации стихов и прозы людей круга СМОГа, писал предисловия, и журналы это публиковали. Да и сейчас продолжаю помогать своим современникам. Так я понимаю товарищество. 

Если говорить о воздействии крупных поэтов на современников – то это закономерное явление. Впрочем, смотря кто воздействует - да и каким образом воздействует. Влияние Нарбута на Багрицкого и значительное влияние Хлебникова на Мандельштама позднего периода оказалось плодотворным. Влияние Анненского на Ахматову тоже сослужило добрую службу. Влияние Северянина на раннего Пастернака было недолгим. Влияние Гумилёва на некоторых советских поэтов двадцатых-тридцатых годов прошлого столетия позволило их текстам привлечь к себе внимание читателей. Влияние Маяковского в советское время было губительным для нескольких поколений стихотворцев. Да и влияние Вознесенского ни к чему хорошему не привело. И влияние Бродского на пишущую молодёжь было негативным и сослужило подражателям плохую службу. Зачем быть чьими-то эпигонами? Надо всегда быть самим собой.

Мои стихи вот уже полвека воздействуют на моё окружение, на друзей моих, на нынешние поколения поэтов. Какого рода это влияние? В моих стихах, даже в трагических, всегда есть свет. Я давно и твёрдо знаю, что моя поэзия помогает людям жить.

Ранние мои книги - более авангардные. Но и в них есть уважение к традиции. Говоря проще, в них есть синтез. В моих книгах зрелых периодов - стихи более строги и традиционны, на первый взгляд, но и в них - предостаточно внутреннего движения, глубины, высоты и новизны. 

Каждому времени – так говорю я всегда – свои песни. Если сорок лет назад, чтобы высказаться, мне надо было написать сто строк, то сейчас мне достаточно порой и восьми строк. В начале семидесятых меня интересовала большая форма. Сейчас для меня важно то, что Хлебников называл дневниками духа. 

Книги свои вижу я внутренним зрением, слышу их музыку, хребтом ощущаю их строй.  

Поэзия многогранна, возможности её безграничны. Аркадий Акимович Штейнберг, поэт и переводчик, говорил: "Русская поэзия - это такая армия, где взводами генералы командуют". Интересных, ярких поэтов - довольно много. Есть и ряд больших поэтов. И у всех - свой собственный голос, и своё дыхание, и своё видение мира. К тому же настоящий поэт всегда создаёт свой собственный, личный мир. Настоящие стихи - живут в стихии речи, именно живут, столетиями. Арсений Александрович Тарковский любил повторять: "В стихах должна быть тайна". Внутренней силы и несомненной тайны много в его, казалось бы, традиционных стихах. И совершенно неважно, что написал он сравнительно немного стихов. А Николай Шатров, огромный поэт, написал три тысячи стихотворений и поэм, из которых издана едва ли шестая часть. Творчество обоих - живо в стихии русской речи. 

Между Москвой и Петербургом с пятидесятых годов прошлого века длится соперничество. Тем не менее, все мы дружили, общались. О многих современниках написал я в своих книгах прозы.

Одни поэты были более авангардными, другие - чтущими традицию. Мне абсолютно не мешало, например, то, что Генрих Сапгир зачастую писал какие-то уж совсем авангардные вещи. Он всегда свои новые стихи мне первому читал. Говорил: "Володя, я знаю, что у тебя за этим ухом ещё одно ухо есть, - послушай, что я написал". И мнением моим - неизменно дорожил. Это длилось годами. 

Примеров хорошего общения в минувшую эпоху можно привести множество.

Сейчас - другое время. У пишущих людей стало больше возможностей - с изданием своих текстов. Регулярно проходят литературные фестивали. Существуют чуть ли не три сотни литературных премий. Есть Интернет - заменивший прежний самиздат. И так далее.

Стихи для меня – жизнь. Судьба. Призвание. Путь. Настоящие стихи, как и настоящая музыка, совпадают с вибрациями Вселенной. Стихи нужны для того, чтобы, как в детстве, сохранить изумление перед миром, перед многообразием бытия. Настоящий поэт всегда создает свой собственный мир, в который читатель может войти, жить в нем. Стихи нужны для того, чтобы даже в самые сложные времена торжествовали свет и добро. Чтобы жила любовь – движущая сила бытия. Стихи нужны для того, чтобы преодолевать человеческое разобщение. Для того, чтобы сохранить дух. Не случайно Розанов писал: «Собирайте дух, собирайте дух, собирайте дух! Смотрите – он весь рассыпался!» А Хлебников призывал писателей вести дневники духа. Это есть в моих стихах. Нужны стихи для того, чтобы расширять возможности речи. 

Книги будут существовать всегда. Ничем их не заменишь, никакими электронными носителями. Пусть уменьшатся тиражи. Но книгу люди по-прежнему будут любить. Быть наедине с книгой – радость. А это великая сила. Мыслю я книгами – и в поэзии, и в прозе. Вначале я слышу некий звук, вроде камертонного, который вытягивает за собой все дальнейшее звучание, потом вижу книгу внутренним зрением, как некое образование, наподобие пчелиных сот, – и тогда уже начинаю что-то записывать. Нахожусь за работой – в состоянии, подобном трансовому. Никаких планов не делаю, только порой – краткие рабочие записи. Что именно стану писать – наперед не знаю. Речь ведёт меня вперед, вглубь и ввысь. И постепенно складывается книга. Чтобы так писать, нужна огромная школа. Она у меня была. В книге нужны и важны полифония, гармония, синтез всех изобразительных средств, ритм, дыхание, свобода, мера, естественность речи. Обычно я говорю, что мои книги пишут себя сами. Хотя, разумеется, пишу их я. И это – большая работа. Слух и зрение, голос и свет – вот что такое книга. Я ведический поэт. Мироощущение у меня такое. Обостренно чувствую единство всего сущего и стараюсь выразить это в слове.

О чём наша беседа? Скорее всего – о том да о сём.

Поэзия жива – потому что наша речь жива.   

© RUNYweb.com

Теги: Владимир Алейников, Лица Современной Литературы, СМОГ, интервью

Просмотров: 8099

Вставить в блог

Оценить материал

Распечатать статью

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 
Оставить комментарий

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА

Все видео

Новостная лента

Все новости