-->
Вторник, 19 Марта 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Владимир Строчков: «По-моему, человечество окончательно свихнулось...»

17 Октября, 2014, Беседовал Геннадий Кацов

Владимир Строчков  - поэт.

Владимир Строчков - поэт.

Владимир Строчков  - поэт.
Родился в 1946 году в Москве. В 1969 году окончил Московский институт стали и сплавов. После окончания института два года служил офицером в танковых войсках. Затем работал на инженерных и руководящих должностях на предприятиях электронной промышленности и черной металлургии, с начала 90-х - в издательском бизнесе, с 2006 года – фрилансер, занимается компьютерной версткой и дизайном.
Публикации в самиздате в 1986-87, в официальных изданиях с 1989. 8 книг и свыше 130 публикаций в различных изданиях в России и за рубежом. Стихи переводились на английский, немецкий, французский, итальянский, испанский и венгерский языки.
В конце 80-х – один из лидеров московского клуба "Поэзия". Лауреат ряда отечественных премий. Стипендиат Фонда памяти Иосифа Бродского (2000 год) и Фонда Больяско (2001 год).

Володя, я побродил по интернету, пытаясь разобраться, чем ты занимался в литературе последние 25 лет. Конечно, получилось это поверхностно, в виду нехватки времени, и с неизбежными лакунами. Четверть века назад я уехал из Москвы и с тех пор мы с тобой не виделись, лишь изредка переписываясь на Фэйсбуке последние годы. Одно из открытий: самое часто встречающееся твое стихотворение он-лайн – «Я говорю: "Устал, устал, отпусти...”» Без характерных для тебя каламбуров, двусмысленностей, неконвенциональной лексики, вне эзопова языка. То есть, все то, что выделяет тебя, на мой взгляд, в современной русской поэзии, твоя особая нота остается, учитывая частоту появления этого текста в поисковиках, едва ли не в тени. Тема стиха в чем-то совпадает с идеей, допустим, знаменитой повести Ричарда Баха «Чайка по имени Джонатан Ливингстон». Возможно, поэтому к тексту такое повальное читательское пристрастие, но все же: как ты объяснишь столь повышенный интерес к этому стихотворению? Оно замечательное, но я бы в первую десятку характерно «строчковских» текстов его бы не поставил. И как бы ты описал, обозначил твои, «строчковские» тексты? В чем их особость?

Я говорю, устал, устал, отпусти,
не могу, говорю, устал, отпусти, устал, 
не отпускает, не слушает, снова сжал в горсти, 
поднимает, смеется, да ты еще не летал, 
говорит, смеется, снова над головой
разжимает пальцы, подкидывает, лети, 
так я же, вроде, лечу, говорю, плюясь травой, 
я же, вроде, летел, говорю, летел, отпусти, 
устал, говорю, отпусти, я устал, а он опять
поднимает над головой, а я устал, 
подкидывает, я устал, а он понять
не может, смеется, лети, говорит, к кустам, 
а я устал, машу из последних сил, 
ободрал всю морду, уцепился за крайний куст, 
ладно, говорю, но в последний раз, а он говорит, псих, 
ты же летал сейчас, ладно, говорю, пусть, 
давай еще разок, нет, говорит, прости, 
я устал, отпусти, смеется, не могу, ты меня достал, 
разок, говорю, не могу, говорит, теперь сам лети, 
ну и черт с тобой, говорю, Господи, как я с тобой устал, 
и смеюсь, он глядит на меня, а я смеюсь, не могу, 
ладно, говорит, давай, с разбега, и я бегу.

Видишь ли, мне кажется, что причины тут, как минимум, две. 

Первая – и, вероятно, основная – это стихотворение очень простое для чтения, для восприятия. Смотри, это, в сущности, незамысловатый монолог, хотя в нём всё время присутствует и диалог; он напоминает пресловутый «поток сознания»; он весь состоит из простых, хорошо знакомых, часто употребимых слов. Причём в значительной мере одних и тех же повторяющихся слов.

Вот я тебе сейчас сказал это – и у меня возникло желание элементарным подсчётом проанализировать и подтвердить это однообразие и повторяемость. Дай мне минут десять, я прикину по-быстрому.

Знаешь, вот что получается. Всего в стихотворении 162 слова. И почти 10% из этих слов – «говорю» (повторяется 9 раз) и «говорит» (6 раз); «устал» повторяется аж 11 раз, 5 раз – «отпусти» да плюс 1 раз «отпускает», 6 раз – «смеётся» и «смеюсь», 2 раза «подкидывает» и 8 раз – глагол «лететь» (летал – летел – лечу – лети). Плюс 11 повторяющихся «я», 4 «он», 3 «ты». То есть, в сущности, всего 10 слов (а вернее, строго говоря, словоизменительных парадигм) в разных вариантах встречаются в стихотворении 63 раза. Это же 39%, больше трети от общего количества слов в стихотворении! А если смотреть только глаголы, то вообще выходит, что 6 из 46 глагольных форм встречаются 34 раза, а все остальные 12 – только по 1 разу. То есть всего 6 глагольных форм занимают 74%, практически три четверти всех глагольных позиций в стихотворении!

Честно говоря, я сейчас от этих цифр сам слегка обалдел! Подтверждение получилось куда более убедительным, чем я ожидал.

Однако это очень простое и насыщенное повторами стихотворение содержит не самую простую идею об отношениях не только учителя с учеником, но и Бога с человеком, и – прежде всего – Творца с творцом.

Возможно, именно это сочетание простой формы и одной из «вечных» идей и привлекает «широкого» читателя, в отличие от «узкого», искушённого, ориентированного на более сложное содержание, нетрадиционную форму, необщий стиль, на «элитарный» текст.

Вторая причина – скрытая, неочевидная для читателя. 

Дело в том, что это стихотворение – одно из немногих, да что немногих, просто из единиц, которые написаны не в состоянии нормального творческого бодрствования, а как бы в почти бессознательном состоянии. То есть я помню, что сначала пришли два слова: «устал» и «отпусти», а вот дальше – какой-то горячий провал, а потом я прихожу в себя и вижу на листе готовое стихотворение, причём без единого исправления.

И у меня есть подозрение, что читатель вполне может вот это состояние автора смутно чувствовать, улавливать и на него реагировать, пусть даже неосознанно. Это может работать как явление неявной, скрытой суггестии.

Тут я, видимо, должен сделать некоторое отступление. Дело в том, что я и по натуре, и по воспитанию – в семье неверующих интеллигентов, и по образованию – обучали меня на инженера-исследователя – скептик. Поэтому безоглядно верующим быть мне не дано. Я отчётливо сознаю, что и гипотеза существования Бога, и гипотеза Его несуществования равно недоказуемы теоретически и неповеряемы экспериментально. Поэтому из всех идей, связанных с гипотезой существования Бога, я однозначно и безоговорочно принимаю только одну, этическую: жить и вести себя надо так, как если бы Он есть.

Но те по пальцам считаные состояния «безвестного отсутствия», как говорят юристы, которые мне довелось испытать при возникновении нескольких стихотворений, приводят меня к пониманию того, что некоторые поэты вовсе не обязательно кокетничают, говоря, что они сами ничего не сочиняют, а лишь записывают то, что им диктует Бог, Вселенский Разум или какая-то иная высшая сила. Просто они именно так воспринимают и переживают такие состояния.

Сам я, впрочем, склонен рассматривать такие творческие эксцессы скорее как изменённые состояния сознания – сродни достаточно известным состояниям: например, медитативным, религиозно-экстатическим или вызванным воздействием психохимическими агентами (алкоголем, наркотиками, галлюциногенами) – когда то, что мы называем сознанием, уходит, отступает в тень, уступая место тому, что мы называем подсознанием.

К слову, есть ещё одно стихотворение, вернее, поэма, которая также многократно публиковалась и онлайн, и офлайн – «Больная Р.» Но это совсем иного рода случай. Написана она как раз, что называется, «в здравом уме и твёрдой памяти». И достаточно насыщена не самыми простыми аллюзиями и языковой игрой. Но, во-первых, аллюзии эти по-преимуществу отсылают к знакомым бытийным, историческим и литературным образам и персонажам; во-вторых, повествование в поэме ведётся как бы от лица некоего человека, страдающего ярко выраженным склерозом, всё путающего со всем и без конца повторяющего «тойсть», «то есть» и «в смысле»; и, в-третьих, появилась эта поэма, как говорится, «в нужное время и в нужном месте»: в конце 1989 – начале 1990 года, в самый сумбурный и бестолковый период т. н. «перестройки», и отразила запутанное массовое сознание тогдашнего общества и даже отчасти его «коллективное бессознательное». В «Больной Р.» «широкий» читатель находил в достаточно ясной форме явленные смешные и грустные приметы массового «перестроечного мы’шления», рефлексии масс, плохо и путано знающих своё прошлое, неверно и нелепо понимающих своё настоящее и совершенно ложно и наивно воображающих своё будущее. «Узкий» же читатель, помимо того, обнаруживал в ней и непростые семантические игры, и сложные аллюзии. То есть «Больная Р.» в каком-то смысле потрафила всем. Я даже как-то в комментарии к одной из публикаций поэмы назвал её «элитарной попсой».

А вот как бы я «описал, обозначил твои, «строчковские» тексты, в чем их особость» – это уже другой разговор.

Свою стилистическую манеру письма ты называешь «полисемантика». Как ты сам ее характеризуешь: «Текст, играющий и переливающийся, мерцающий смыслами, насыщенный перекликающимися контекстами, аукающийся сам с собой, отзывающийся сам себе, по-разному отвечающий на по-разному заданные вопросы. В идеале – текст-«семантическое облако»». Рано ушедшая из жизни Нина Искренко, свои тексты называла «полистилистикой». Насколько ты видишь родство между вашими «поли»? Ведь и Нина, и ты расшатываете морфологические и синтаксические нормы языка, тем самым определяя манеру своего письма.
Конечно, есть у нас с Ниной Искренко общее в способе письма – это как раз названное тобой расшатывание норм языка. 

Но в подходе Нины, как мне представляется, доминирует вообще расшатывание стиля – отсюда и «полистилистика», своего рода литературное и одновременно социальное бунтарство и революционерство (я не берусь тут обсуждать последние, предсмертные нинины стихи, это совсем особ статья, во многом другая поэзия), и расшатывание норм языка служило целям расшатывания стиля.

Первичны тут были именно задачи в области стиля, а не языка.

Мой же подход – от языка, его потенциальных, но далеко не полно используемых возможностей. «Расшатывать» стиль вообще никак не входило в мои задачи. Я как раз, наоборот, искал возможности максимально широкого, но при этой широте в каком-то смысле целостного стиля, где язык является и предметом, объектом исследования в поэтическом тексте, и, одновременно, его субъектом, контекстом, персонажем и даже героем – разумеется не в прямом, лобовом смысле. А «расшатывание» языка имело целью не концептуалистское обнажение, анализ и критику его, а, напротив, поиск синтеза, способов расширения его выразительных возможностей. В основе такого подхода была достаточно простая мысль: для того, чтобы говорить о сложном, неоднозначном и изменчивом мире – как внешнем, так и внутреннем мире человека, – необходим адекватный язык – то есть язык не менее сложный, неоднозначный и изменчивый.

Вот, собствено, очень вкратце, в чём состоит эта самая «особость «строчковских» текстов».

Тут необходимо сказать, что поиском решений для задач расширения языковых возможностей мы занимались вместе с Александром Левиным. С Сашей нас связывают примерно три с половиной десятилетия дружбы и очень тесного творческого сотрудничества. Мы вместе «копали язык», но как бы с двух сторон: Сашу увлекало смыслотворчество через словотворчество, меня же больше интересовала реализация сложных и изменчивых смыслов на уровне фразы, высказывания и всего текста. Хотя мы оба, конечно, регулярно с удовольствием залезали и на территорию друг к другу.

Рассказывать о разрабатываемых нами методах и средствах работы с языком тут, конечно, не место, скажу лишь, что к концу 80-х наши методологические изыскания обрели более или менее систематизированный характер, и в 1989 году на I международной летней школе «Язык. Сознание. Общество» мы представили сообщение «В реальности иного мира. Лингвосемантический текст (попытка анализа и систематизации)», автореферат которого под названием «Полисемантика. Лингвопластика. Попытка анализа и систематизации» был опубликован в 1990 году в альманахе «Индекс», а полный текст – в 1991 году в журнале «Лабиринт-Эксцентр».

Впрочем, «застолбив делянку», мы более или менее успокоились и больше никаких теоретических текстов не публиковали, прийдя здравой к мысли, что поэтам всё же более к лицу заниматься собствено поэзией, а не теоретизированием по её поводу. 

К тому же стоит заметить, что период неофитских восторгов уже давно прошёл, и «полисемантика» перестала быть такой деларативно-декоративной, нарочитой, она отчасти как бы ушла вглубь, в клубление контекста, что ли.

Интересно, ты неоднократно отмечаешь, что в Москве, Питере тебе не пишется, зато прекрасно и уютно – в каком-нибудь крымском поселке Уютное, в Судаке, в Новом Свете. Чем вреден город для тебя? Вообще, какова ситуация в Москве и России, после принятия в последнее время различных законов и актов Госдумой, усиливающих цензуру по отношению к прессе и литературе? Кстати, после запрета ненормативной лексики в сфере искусств, тебе придется ведь немалую часть написанного положить в стол куда подальше.
Понимаешь, пока я был «простым советским инженером», мне в Москве писалось вполне нормально. Но с конца 70-х, когда я стал начальником лаборатории, а затем и начальником отдела, мне стало всё труднее освобождать голову от всякого рода организационно-технических задач (да плюс семейно-бытовых) для задач поэтических. Прежде я мог писать, что называется, «из любого положения» – дома, в дороге, на работе. Теперь же мне для того, чтобы прийти в «писчее» состояние, стало недоставать даже двух выходных дней. 

В Питере я в середине 80-х много бывал, иной раз чуть не до полугода, месяц в Москве, месяц в Питере. Но то были рабочие командировки: у меня на Васильевском, на Сталепрокатном заводе, была опорная лаборатория, где мы проводили ряд экспериментов. Так что там тоже особо не писалось.

Тогда, в самом начале 80-х я и придумал уезжать в отпуск на Чёрное море, причём недель на пять хотя бы, и притом осенью, когда народу в Крыму становится заметно меньше, и один, без семьи, без друзей; селился непременно в тихом, малолюдном месте. Пару осенних сезонов провёл под Измаилом, а потом перебрался в Крым и с 1983 по 2004 год (за исключением трёх лет:1997 – Египет, 2000 и 2001 – Италия) каждую осень проводил в любимых крымских местах. По большей части уходил на весь день в Новосветские бухты, загорал, нырял, дремал и писал, писал… Первая неделя, а то и полторы, обычно уходили на «раскачку», на создание тишины в голове, а потом начинало нормально писаться.

Но с 2005 года в Крым ездить я уже не смог – начались проблемы со здоровьем.

Три осени удалось мне урвать в Подмосковье, на пустующей даче друзей, да ещё одну чудесную, хотя и непростую, осень в 2010 году, когда горели торфяники, провёл я в мёртвой деревне на дальней северо-восточной окраине Костромщины.

Это была последняя радостная и продуктивная осень, со следующего года я уже окончательно осел в Москве, опять же из-за проблем со здоровьем, уже новых, добавившихся к старым.

И хотя я давно уже вольная птица, пенсионер-фрилансер и к тому же бирюк-разведенец, всё равно в Москве мне пишется мало, плохо, неуютно. Отчасти уже по привычке, но главным образом потому, что теперь уже душу и мозги не выпускает не работа или семья, а интернет: ЖЖ, ФБ, постоянная переписка по е-мэйл. Так что с тех пор, как я веду оседлый – буквально, поскольку живу практически в кресле за компьютером – образ жизни, компьютер мне стал и главным другом и посредником между мной и друзьями со всего бела света, и одновременно главным врагом, пожирающим почти всё время – включая, впрочем, и то, когда пишется, потому что писать стихи я уже давно привык не на бумаге, а на десктопе или – в поездках – на ноутбуке.

Что же до ситуации в Москве и России, – она, конечно, не веселит, и «взбесившийся принтер» радости жизни не добавляет. Но… «собака лает – ветер носит, а караван идёт». Тем более, что пока возможность сетевых публикаций позволяет мне не слишком озадачиваться проблемой «ненорматива», тем более, что я им не шибко и злоупотребляю. Ну, а приспичит печататься офлайн – что ж, для этого нам законотворцами милостиво дарованы и отточия, и «+18 в целлофане». Так что жить можно, хотя и противно.

Володя, ежегодно ты приезжал в восточный Крым. Таврида – твое любимое место, насколько я понимаю, как Венеция, к примеру, для Бродского. Ты пишешь там свои нумерованные «приморские блокноты» каждое лето. Это лето не было исключением? Как ты рассматриваешь нынешнюю ситуацию в Крыму? Всю эту военную и пропагандистскую кампанию под лозунгом КРЫМНАШ? Забилось ли трепетно твое сердце, когда ты понял, что Крым стал территорией Российской Федерации?
Ну, как я уже сказал, Крым с его «приморскими блокнотами» для меня уже десять лет как остался в прошлом. Я по-прежнему люблю это благословенное место на Земле, но теперь, увы, только издали. 

А вот о «КРЫМНАШе» я говорить не хочу. Да и не о нём одном, а обо всём, что в последние годы происходит в мире, говорить не больно-то хочется. Но кое-что всё-таки сказать придётся. 

По-моему, человечество окончательно свихнулось.

Некогда Вольтер написал: «Если бы Бога не существовало, его следовало бы выдумать». У меня такое впечатление, что если бы сегодня некий новый Вольтер (а вернее, конечно, анти-Вольтер) решил написать что-то на эту тему, у него получилось бы «Если бы Бог существовал, его следовало бы уничтожить».

Мне кажется, что человечество всё охотнее избывает то, что можно было бы назвать присутствием в нём «божественного начала» – любовь, доброту, уважение, терпимость, разум… Впечатление такое, что Земля стремительно превращается в гигантскую палату для буйных и злобных идиотов. Я, вроде бы, не конченный мизантроп, я люблю своих друзей, родных и близких. Но нынешняя картина человечества в целом вызывает у меня чувство, похожее на тошноту.

Впрочем, эта картина не так уж и нова. Ещё в 1938 году, то есть во времена, весьма сходные с нынешними, Карл Густав Юнг в одном интервью сказал: «Вы понимаете, что сто самых интеллигентных в мире людей составят вместе тупую толпу? Десять тысяч таких обладают коллективной интеллигентностью крокодила. Вы, должно быть, заметили, что разговор за обедом тем ничтожней, чем больше число приглашённых? Вследствие этого многомиллионная нация являет собой нечто даже нечеловеческое. Это ящерица, или крокодил, или волк. Нравственность её государственных деятелей не превышает уровня животноподобной нравственности масс».

Это поразительно, как самые лучшие и благородные свойства личности, индивидуума, вольно или невольно ставшего частью толпы, стремительно исчезают и замещаются её стадными рефлексами.

Если бы мне надо было назвать самые главные черты нынешней, условно говоря, «цивилизации», я, скорее всего, выбрал бы примерно такой «джентльменский набор»: бабло – правящая миром фикция, нефть и газ – высшая ценность, потребление – высшая цель, ксенофобия – доминирующая эмоция, пастыри народов – злобные, бессовестные и неумные волки, их паства – тупые покорные овцы, время от времени поражаемые массовой эпидемией бешенства, «культурная элита» – продажная стая, СМИ – насквозь лживый инструмент неограниченного контроля и манипулирования массовым сознанием, двойные стандарты для «своих» и «чужих», насильственное навязывание системных стереотипов, тихая подмена либерально-демократической парадигмы тоталитарной, склонность к уничтожению всего и вся и самоуничтожению. Наверное, я назвал не всё, но многое из неназванного вряд ли сколько-нибудь лучше.

Разумеется, где-то дела обстоят чуть благопристойнее, где-то, наоборот, ещё грубее и откровеннее, но в целом тренд, мне кажется, таков.

И не захочешь, а вспомнишь: в своей тварной основе мы всё же животные. И чем меньше становится ресурсов для существования, тем легче сползает с человечества человеческое и всё заметнее становятся под ним шерсть, клыки и когти.

Твои первые публикации, самиздатские, появились в «Эпсилон-салоне». Этот московский андерграундный журнал выпускали в середине 1980-х поэты Коля Байтов и Саша Бараш, и мы с тобой публиковали в нем свои тексты: стихи, рассказы, там впервые были опубликованы и мои пьесы. В этом году журналу исполнилось 30 лет, и я через российский портал Colta всех нас с юбилеем поздравил. Какие сегодня российские журналы, на твой взгляд, значимы с точки зрения актуального литпроцесса? Ты публикуешься и в «толстых» журналах, и в виртуальных. Видишь ли ты существование литературных сайтов-альманахов и интернет-порталов угрозой печатным периодическим изданиям? Не чувствуешь ли ты, что в связи с «закручиванием гаек» в России, могут опять появиться там- и самиздат, по типу «Эпсилон-салона»?
Ты знаешь, я ведь в последние годы не больно-то отслеживаю тенденции литпроцесса, он меня волнует куда меньше чем собственно литература. Да и что такое «актуальный»? И среди «актуальной» литературы полно тоскливой жвачки, и среди «неактуальной» тоже, но и там, и там можно, порывшись известно в чём, откопать жемчужины. Я предпочитаю следованию «актуальности» банальную «вкусовщину»: вот это мне нравится, а это нет; это задевает за какие-то мои струны, а от этого тянет зевать, и кой мне чёрт в том, «актуально» это или нет.

Журналов сейчас масса, как говорится, «хороших и разных» (хотя, конечно, «разных», как всегда, больше, чем «хороших»). Достаточно заглянуть в «Журнальный зал» - их там под три десятка, не считая нон-фикшн и архива – и это, конечно, далеко не полный список: скажем, там мы не найдём хотя бы такого более чем «актуального» журнала, как «Воздух». И это только офлайн. 

Что касается онлайн-литературы, там примерно та же картина в смысле соотношения «хорошего» и «разного», но плодятся онлайновые проекты пошустрее бумажных изданий. И, конечно, уже сегодня определенную не то чтобы угрозу, но, во всяком случае, конкуренцию они бумажным составляют, и тем бóльшую, чем шире становится аудитория интернета. Если ещё учесть, что онлайн-проекты куда дешевле в реализации, контент их мобильнее, а доступ к ним проще, то участь бумажных изданий, и прежде всего, конечно, периодики, довольно туманна. 

Ну, а что до меня, я последние годы в силу своего сидячего образа жизни вынужденно читаю всё в основном в сети.

Конечно, всегда есть некоторое множество людей, которые любят и предпочитают чтение с бумажного разворота, любят вес, шелест и аромат бумаги. Но поколения уходят, сменяются новыми, со своими интересами и пристрастиями – и кто знает, каковы они будут. Меня, признаться, эта проблема волнует куда меньше, чем вопрос, какого качества литературу помещают и читают в сети, и ещё меньше, чем вопрос, каково вообще будущее литературы при нынешних темпах привыкания масс к аудио-видео и шортклиповым формам потребления информации – хотя, конечно, это пока не проблема нынешнего и даже завтрашнего дня. 

А что касается «закручивания гаек», то, пока у нас есть доступ в интернет, там- и самиздату куда проще и удобнее возродиться прежде всего и именно в сети.

«Чтобы уметь говорить об этом мире, нужен язык эквивалентной сложности и многозначности... Это язык-Вселенная... Движение в ней есть речь, действие – высказывание, поступок – текст, а цена этого поступка измеряется сперва словом «как», а уже потом словом «что». Я тебя процитировал. Когда, после 18 лет занятий журналистикой, я вновь в 2011 году начал писать, к собственному удивлению, классические рифмованные тексты, то обнаружил, что часть наших общих знакомых-литераторов больше стихов не пишет; часть – безуспешно годами повторяет самих себя; и лишь совсем небольшая группа создает что-то действительно значимое и необычное. Как тебе удается столько лет держаться в творческой форме? Причем, этому не мешают ни международные премии с литстипендиями, ни почти единодушное признание творческих заслуг среди критиков и коллег по цеху. Я, как твой читатель, могу свидетельствовать: ты в постоянном поиске, в принятии жизни такой, какая она есть, при этом тебя, похоже, уже ничем не удивить, но ты всегда готов удивляться:

Мир бы не был хорош,
кабы все не так плохо,
так невнятно, как сон,
так нелепо, прекрасно,
если б не было все
так неточно, неясно.

Ну, творческая форма моя сейчас всё же, положим, оставляет желать лучшего. И дело тут не в известности или возрасте, а в тех сугубо личных обстоятельствах места, о которых я уже говорил.

А вот удивляться я всё ещё могу, хочу и люблю. Несмотря даже на ранее упомянутую тошноту. Слава Богу, ещё есть пока чему – и в людях, и в остальном мире.

Несколько слов о Саше Левине, прекрасном поэте, включая и поэта-песенника (в лучшем смысле), о вашем сотрудничестве? Не только Левин, но и другие музыканты пишут песни на твои стихи. Я всегда отказывался от подобных предложений, а один раз, когда мне принесли песен десять на мои тексты и исполнили их под аккордеон, едва сдержался, чтобы не разбить стулом голову этому замечательному композитору и музыканту. Насколько я понимаю, ты не работаешь в песенном жанре, то есть не пишешь либретто на музыку. Но все-таки: интонация, дикция, просодия твоего текста категорически меняются, пройдя через нотоносец и выйдя чужим, нараспев голосом. Поэт Бродский даже представлять не хотел, чтобы на его тексты была написана музыка, и, думаю, Мандельштам, услышав песни на его стихи, дал бы композитору пощечину. Как ты с этим миришься? Или же, наоборот, получаешь частичное либо полное удовлетворение?
К уже сказанному ранее о, так сказать, «идейном» сотрудничестве с Левиным стоит добавить, что существует некоторое количество стихов, которые мы разными способами написали вместе. И ещё есть книжечка «Перекличка», которую мы с Сашей тоже вместе составили из наших – перекликающихся – стихов. И то, и другое нам было делать интересно и приятно. Я уже не говорю о том, что свои новые стихи мы почти всегда первым делом показываем и обсуждаем друг с другом.

Теперь о песнях на мои стихи. Прежде всего, я не Бродский и даже не Мандельштам :)) И к песне как жанру отношусь более чем лояльно. Ведь именно поэзия и музыка – два единственных временны’х жанра искусства, родившиеся из ритмов и мелодий магических обрядов. Поэтому что же может быть естественнее синтеза стиха и музыки? 

Больше того, признаюсь в ужасном: в старших классах, в институте и даже во время службы в армии я и сам сочинял и исполнял под нехитрые гитарные аккорды песни на свои стихи. Да и с Сашей-то я познакомился в силу тогдашнего увлечения самодеятельной песней. Тогда при КСП с высочайшего соизволения МГК ВЛКСМ возникло некое странное образование с не вполне пристойным, стыдным даже названием «Библиотека непрофессиональных поэтов». Там мы с Сашей и встретились. Да и не только с ним. И, кстати, столкнувшись с людьми, которые сочиняли хорошую, оригинальную и далеко не простую музыку для своих песен, я именно там и тогда понял, что каждый должен заниматься тем, что у него получается лучше, чем у других – и разом перестал писать песни, оставив за собой право только на стихи.

Что касается песен, которые создал Саша на мои стихи, то тут для меня никаких вопросов нет. Во-первых, он, сам прекрасный поэт, очень тонко чувствует, где соприкосновение стиха и музыки порождает именно некий новый синтез, а не союз рака и щуки, и чрезвычайно бережно относится к слову, положенному – и полагающемуся – на музыку. А во-вторых, большинство его песен на мои стихи создавались в самом тесном контакте со мной, тем более, что при этом «утрясались» не только музыкальные вопросы. Бывало и так, что для песни он вносил – по согласованию со мной, конечно – изменения и дополнения в мой текст. А в случае с одной песней – «Одинокий пловец» – вообще получилось многоэтапное сотрудничество: сначала он предложил изменения в мой текст, а потом я предложил ещё изменения в этот обновлённый текст. Причём существуют поныне оба текста: один – первоначальный мой – как моё стихотворение, а другой, совместными усилиями переработанный – как слова сашиной песни.

С песнями других авторов на мои стихи всё не так однозначно. Скажем, есть цикл песен тогда петербурженки, а ныне жительницей Праги, Евгении Логвиновой, который меня, хотя и не так идеально, как сашины, но вполне устраивают – они мелодичны, да и исполняет их Женя прекрасно. Но есть и песни, авторов которых я не стану называть, которые мне не нравятся – на мой вкус, они представляют собой довольно случайное, банальное и малоорганичное сочетание стихов и музыки. 

Помню, в середине 1980-х, в «Эпсилон-салоне» некий В.Лукьянов опубликовал перевод «Элегии Роберту Лоуэллу» Иосифа Бродского. Почему ты выступил в этой публикации под псевдонимом? Занимаешься ли переводами? Насколько занятия переводами необходимы/противопоказаны русскому поэту?
Ну, с псевдонимом, как раз, всё до банального просто. Подборка, в составе которой был и мой перевод «Элегии Роберту Лоуэллу», была опубликована в самиздатском «Эпсилон-салоне» в 1986 году, последнем допрестроечном году. А я тогда был начальником отдела, в котором занимались «закрытой» тематикой, и, естественно, «сидел» на 2-й форме секретности. Так что «в огороде бузина» плоховато сочеталась с этим «дядькой в Киеве». Вот я и использовал псевдоним, под которым ещё 60-е – начале 70-х, учась, а позже и работая в МИСиС, пописывал в институтскую многотиражку «Сталь» заметки на тему о культурной жизни института и заодно иронические стишки.

Переводами я, в сущности, не занимаюсь. «Элегию Роберту Лоуэллу» перевёл потому, что она мне показалась очень близкой по духу. Как-то раз, купив сборник-билингву стихов Лоуэлла, сдуру решил попробовать переводить и его: мол, а чем я-то хуже. Получилось действительно не хуже, но сам Лоуэлл при этом оказался мне совершенно чуждым, «не моим» поэтом. Больше я за переводы никогда не брался. В общем, не моё это. 

А что до того, необходимы или противопоказаны переводы русскому поэту – тут никакого единого рецепта нет, всё зависит от психотипа и характера дара каждого «отдельно взятого» поэта.

К переводу же вообще, как таковому, у меня отношение более чем двойственное. С одной стороны, перевод нужен – просто потому, что абсолютное большинство читателей не владеет хотя бы всеми основными европейскими языками. А с другой стороны, перевод невозможен. Как идеал, конечно. Либо это нечто вроде довольно формального верлиброподобного перевода содержания (что характерно для западной школы перевода), не дающий никакого представления о собственно поэтических достоинствах оригинала, либо (что до сих пор ещё живо в России) это по-настоящему поэтический перевод, но в абсолютном большинстве случаев уже в значительной мере представляющий собой совсем другое стихотворение совсем другого поэта. И это я говорю только о «хороших» переводах, написанных поэтами, владеющими языком оригинала, потому что о других и говорить нечего – из перевода, сделанного по подстрочнику, в подавляющем большинстве ничего путного не получается. 

В поэме «Ворчливая ностальгиана», написанной в Италии, есть такой фрагмент, рассказывающий о переводе поэтессой Владой Аквавита моего текста на итальянский:

<…..>
…Как же я привью
его к подвою русскому? Вот жалость,

вот недотыка, горе, диспьячере!
Ну как привить к российскому дьячку
отросток римской папы, стройный черен?
И приближая перевод к очку,

я весь извелся, видя, как извод
раздерганного вклочь оригинала
срастался вкривь, являя свой испод,
водою мертвой; как перегинала

мой русский по складам ее рука
нелегкая, что принесла победу
к дымящимся руинам языка,
прививши переводу ногтееду.

(Как короед похож на перевода!)
(Как много в короеде от урода,
орудуемого со словарем!)
(Какая это мертвая порода!)

Когда-нибудь и мы с тобой умрем,
но перевод – живой покойник сроду.

Как все-таки черна и глубока
дыра, что отделяет два народа,
два, кажется, столь близких языка,
две родственных культуры. Нету брода

через неизмеримую дыру
и нету перевозчика, похоже.
Когда-нибудь и я совсем умру,
но, я надеюсь, в подлиннике все же.

Тогда меня переведет Харон
через язык стоячей мертвой Леты.
Но я б хотел дожить до похорон
на языке живом, а не на этом.

Нет, Хайдеггер был прав, когда сказал,
что философский корпус древних греков,
переведясь на римский, исказил
картину мира. Сунешь руку в реку –

а рак уж тут как тут. Его клешни –
метафоры, лакуны, метастазы –
кромсают смысл. Мы в этом все грешны,
мы все подряд – разносчики заразы,

носители культуры «Вавилон».
В нас угнездился этот страшный вирус,
уродующий смыслы. Это он,
рак, поразивший мыслящий папирус.

В середине 1980-х мы с нашими приятелями открыли легендарный ныне московский Клуб «Поэзия», которому в 2016 году исполнится 30 лет. Тогда клуб объединил московский андерграунд, причем не только литературный. Было время Перестройки, время надежд и наивной веры в лучшее. Время какого-то, пусть и внешнего, единения. Твои последние стихи об одиночестве, беспросветности существования и о грусти, которая следует какому-то своему энтропийному закону, сродни Второму закону термодинамики. Итак, получается по хрестоматийному предсказуемо: жизнь – это надежды в молодости и усталость, разочарование на склоне лет? Говорит ли твой собственный опыт, который отражают в немалой степени твои стихи, о том, о чем предупреждали нас великие романтики и имажинисты? Выходит, Есенин был прав: «Жизнь – обман с чарующей тоскою...»? Что подсказывает тебе твоя судьба – состоявшегося поэта и философа, немолодого пишущего человека со строкой, заряженной мощной энергетикой? Откуда такие печальные интонации последних лет?
Ну, от наивной веры в лучшее время нас быстро излечило. А что касается «единения» – формы и масштабы его имеют отношение в основном всё к тому же литпроцессу с его борьбой идей и течений и т. н. «литературной жизни», сама же литература - и особенно поэзия - во все времена была и остаётся делом одиночек.

Теперь насчёт надежд молодости и разочарований старости. Да, молодость – время надежд. Но со старостью всё обстоит индивидуально. Что до меня – я не испытываю разочарования и принимаю жизнь такой, какова она есть. Мне мой скепсис, лишая многих иллюзий, взамен дарует стоицизм и, уберегая меня от чрезмерных очарований, спасает и от разочарований. Жизнерадостного оптимизма в моих стихах всегда было мало. Вот и старость я принимаю спокойно, как неизбежную данность. С годами убывает здоровье, сужаются возможности, необратимо редеет круг друзей и близких. Это жизнь не спеша готовит нас к неизбежному последнему расставанию. Как сказано, каждый умирает в одиночку. Но для того, кто всю жизнь занят писанием стихов, одиночество дело знакомое и привычное, так что и грядущей смерти я готов уважительно сказать своё «morituri te salutant».

Да, в моих стихах последних лет присутствуют печальные интонации – и это естественно: ничего особо весёлого и радостного в старости и смерти нет. Но это всего лишь спокойная констатация данности. Зато жалости к себе и страха ты в моих стихах не встретишь. И если уж цитировать Есенина, то я предпочту строку «Не жалею, не зову, не плачу». Уходя – уходи. А поскольку мой  скептис не оставляет мне надежды ни на загробную жизнь, ни на реинкарнацию, мне остаётся только принять, по мере сил грустя и радуясь, то, что мне отпущено под конец этой единственной земной жизни.

Короче, «всё нормально, идём ко дну». Или, как кричал бы некий сторож осаждённого города, обходя улицы со своей колотушкой, «Спите, жители города! Всё спокойно! Всё пропало!» :))

И все-таки, не будем вводить читателей в заблуждение: у тебя есть немало веселых, карнавальных, балаганных стихов, которые невозможно слушать без улыбки. Если представить, что Петр встречает тебя как-нибудь там, наверху, и говорит, мол, рассмешишь веселым стихотворением – попадешь в Рай: «Все, Владимир, теперь в ваших руках!» Какое собственное стихотворение ты бы выбрал, если бы, конечно, захотел попасть в Рай?
Ну, встреча с Петром маловероятна, поскольку в библейский рай, как и в библейский ад, я не верю, а реальные ад и рай, как известно, каждый носит с собой, как улитка свой домик.

А стих покарнавальнее-побалаганнее на дорожку – это можно. Можно даже и не один. Только это называется не стихи, а стишия – такое название дал этому жанру Саша Левин. Стишия бывают поэтические и прозаические. Эти вот – поэтические.

Стишие поэтическое несокрушимо-легендарное

Но от Айги до британских морей
наша поэзия всех сильней.

Стишие поэтическое трагически-псевдопушкиноидное

Вот Умруя горько плачет: умер Весья Неумру,
и глухим незарастётом заросла его могилка,
и Япамятник покрылся весь итленья убежидом:
нынедикий Янароду на могилку не ходок.

Стишие поэтическое канабиоидно-лермонтоидальное

А он, мятежный, ищет дури,
Как будто в дури кайф какой.

Стишие поэтическое настояще-человеческое

Это был такой Мересьев, но на гóлову –
новый русский настоящий человек.

Стишие поэтическое народно-твардовскоподобное

До чего ж мы с вами, братцы, удивительный народ:
все мы знаем наперед. Только задом наперед.

Стишие поэтическое патриотически-тютчевообразное

Умом Россию ни-ни-ни,
руками тоже не дай Боже.
На свете нет такой херни,
чтобы в России нету тоже.

Стишие поэтическое элегически-пушкиновидное

Люблю я пышное природы увяданье,
но вовсе не люблю я скудное свое.

Стишие поэтическое из «Библии для самых маленьких»

Полетели, полетели! –
на Голго-о-офу сели!

© RUNYweb.com

Просмотров: 13488

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Все новости