-->
Пятница, 29 Марта 2024

Оценить материал


Вставить в блог

Bookmark and Share

Роман Каплан о себе, Самоваре, Бродском, Барышникове и многих других.

23 Октября, 2010, Беседовал Геннадий Кацов

Роман Каплан в ресторане «Русский Самовар»

Роман Каплан в ресторане «Русский Самовар». Фото © RUNYweb.com

Роман Каплан в ЭНЦИКЛОПЕДИИ РУССКОЙ АМЕРИКИ  > > >

Роман, основные Ваши биографические этапы. Этапы большого пути: год рождения, место рождения, друзья. Ваша жизнь.
Родился я в Ленинграде. Мы его называли, как говорил один мой друг лихо – Питер.
Родился я в 1937-м году, за несколько лет до блокады, которую к несчастью, очевидно, я прожил в городе Ленинграде. Конечно, я был мальчиком, но я помню, на всю жизнь, чувство голода. Вот что у меня осталось: дикие лютые зимы, жуткий холод.
Мы жили... У меня есть брат-близнец, который жил со мной и с матерью вместе в Ленинграде. Сейчас он живет в Хьюстоне. Он большой геолог в прошлом, теперь он в отставке. Помню холодрыгу. Помню то, что мы переехали из нашей квартиры вообще в одну комнату, в которой мы жили.
Мы сожгли все, что у нас только было: и мебель, и книжки. То есть, жили мы впроголодь, в лютом холоде. Вообще, это такое страшное воспоминание,  мне сейчас даже трудно говорить об этом. Все настолько намешалось, что я уже не знаю, помню ли я это сам, или помню, потому, что мне об этом рассказывали.
Однажды я встретился с человеком, это было много лет назад, в галерее. Это была выставка художника Марка Клеонского. Туда пришел выставку совершенно поразительный человек. Его звали Гаррисон Солсбери. Он работал в газете «Нью-Йорк Таймс». Но он написал книжку, которая называется «900 дней» - это была книжка о Ленинградской блокаде.
Я, конечно, прочитал эту книжку, и потом мы с ним два раза встречались. Я до сих пор поражен, насколько этот человек написал блистательно про горе нечеловеческое, которое постигло этот изумительной красоты и поразительных перспектив город.
Вот это то, что я помню из раннего детства.
После войны мы, совершенно измученные, поехали в деревню, или в город, который назывался Вышний Волочок. Там мы пробыли 3 или 4 месяца, и как-то слегка оклемались.
Должен сказать, что про школьные свои годы я не помню практически ничего. Вот говорят – какой у вас был учитель, или то, или другое? Я не помню ни одного человека, с которым я учился в классе. Ни одного просто не помню. И эта школа пролетела как сон.
Единственно могу сказать, что 8 классов я закончил блестяще. Потом начались девушки, какие-то гулянья. Книжки, которые мне были более интересны, гораздо интересней, чем то, что преподавалось в школе.
Все предметы гуманитарные были для меня просто радостью и счастьем, а все предметы, связанные, как-то с математикой, все из нее исходящее, геометрия, тригонометрия, алгебра, - все это было для меня чуждо.
И до сих пор осталось чуждо. Я даже не понимаю, для чего я все это делал.


Девятый, десятый класс был для меня трудный, потому, что я ничего не соображал про эти предметы. А поскольку я сидел там где-то рядом с моим братом, то почти все на всех экзаменах списывал у него.
Очень рано я узнал про стихи. Вот это как раз и стало самой большой любовью в моей жизни. Поэтому, когда я стал что-то соображать, я читал стихи, причем это было каждый день. И когда меня спрашивали, кем бы я хотел быть, я отвечал, что хотел бы быть писателем. Я хотел бы быть поэтом, потому что ничего более блистательного, чем поэзия, никогда в жизни не встречал.
И еще мне нравились иностранные языки. Тоже безумно, потому что когда я читал какого-нибудь поэта, который был не русский, то мне обязательно хотелось прочитать этого поэта в оригинале, так как это было написано.
 Поэтому я начал изучать, будучи еще молодым человеком, иностранные языки. И я помню, что мне прочитали когда-то книжку, я был молодым человеком, лет, наверное, 12-ти - 13-ти. Это была книжка «Маленький принц» Сент-Экзюпери. Я безумно влюбился в эту книжку.  Для меня французский язык в первую очередь был связан с этой книжонкой.
И я помню, когда-то, по-моему в 1960-м году, я поехал в Москву, потому что там была французская выставка. Я помню больше всего на этой выставке, поскольку мне это сказали, - был голос Сент-Экзюпери, читающий книжку «Маленький принц».
А учил я языки таким образом, в основном: брал одну книжку и читал ее. Ну, как вы понимаете сами, это было не очень просто. Я мало что понимал из того, что читаю, но каждое слово, которое мне попадалось, я выписывал на бумагу, в тетрадку.
Прочитав книжку один раз, я понимал, что какие-то слова у меня отложились, бесспорно, потому что я их повторял и повторял. А какие-то слова я забывал, и общий смысл не очень понимал. Тогда я соображал, что нужно взять грамматику языка, который я изучаю. И нужно изучить ее, чтобы понять, как складывается предложение.
Вот таким образом (после того как я, прочитав уже и немножко усвоив грамматику, читал, повторяя про себя все время эти слова) прочитав третий раз книжку, я мог сказать, что могу общаться. Может быть не блистательно, но достаточно уверенно, в том или ином языке.

Роман, сколько языков Вы знаете?
Ну, сколько языков я знаю. Знаю английский, как Вы понимаете, знаю немецкий, знаю французский. Я не могу сказать, что очень хорошо, но прилично знаю польский. Довольно хорошо знаю иврит, поскольку прожил несколько лет в Израиле. Ну, и я изучал и изучаю до сих пор латынь: чтобы сказать, что я знаю – нет, конечно, не знаю. Как говорил Александр Сергеевич Пушкин: «Он знал довольно по латыни, чтоб эпиграфы разбирать».

Роман, Вы закончили школу, потом поступили в институт? Какой?

Это был Институт Иностранных языков в городе Ленинграде. И я начал там учиться.
У меня был в Ленинграде друг, совершенно блистательный человек, которого звали Слава Кузнецов. Он был феноменальным танцовщиком, просто феноменальным. И самым красивым человеком, которого я когда бы то ни было в жизни видел.
И мы как-то однажды с ним говорили. Он был танцовщик, и так далее, и он пошел учиться в Академию Художеств на искусствоведа. Я сделал то же самое. Я стал заочно учиться в Академии Художеств.
Картинки мне тоже всегда нравились. В Ленинграде был Эрмитаж, куда  я тоже очень часто ходил, иногда 2 раза в неделю. Опять же, частью моих желаний было узнать как можно больше про картинки, но я еще понимал, что девушки, которые могут понравиться, ходят в Эрмитаж. То есть, это девушки, с которыми можно поговорить.
Они не совсем простые. И если одна девушка, самостоятельно, в одиночестве приходит посмотреть картинки в Эрмитаже, то она мне априори уже нравилась. Несколько так возникло за жизнь каких-то романов – эрмитажных.

У Вас два образования?

У меня два образования.

В каком году Вы уехали в иммиграцию? Когда Вы уехали из Ленинграда?
Дело в том, что у меня был первый «отъезд в иммиграцию» из города Ленинграда в город Москву, куда я уехал учиться. Я поступил в аспирантуру института Иностранных Языков им. Мориса Тореза.
Я занимался там английской и американской литературой. В конце концов я написал диссертацию и остался в этом институте преподавать.
Но языки я не бросал, продолжал их изучать. У меня был в то время довольно близкий друг, который был блистательным синхронным переводчиком. То есть, у меня был не один друг, у меня было несколько друзей, но этот друг, которого звали Анатолий Розенцвейг, он сейчас живет здесь в Америке, под Вашингтоном, - он как раз ввел меня в группу людей, которые занимались синхронным переводом.
Целый год у меня заняло, ну, как бы Вам сказать, слегка войти в эту тяжелейшую профессию, потому что одно дело переводить просто так с листа, что я в общем и делал, а другое дело - переводить одновременно с человеком, который что-то говорит.

Роман, Вы уехали в Израиль?

В 1972-м я уехал в Израиль.

Это, когда и Бродский уехал?

Да, Бродский уехал сюда, а я уехал в Израиль.
 Значит, первая иммиграция была в Москву. Потому что, иммиграция как я ее представляю – это начало новой жизни. Я бы никогда не уехал, если бы на меня не начались гонения. Это было в 1963-м году, и это было что-то действительно страшное и подлое.
Короче говоря, там собрался какой-то... – представители народа, рабочего класса на заводе «Электросила», где они, абсолютно не имея на это права, вроде бы лишили меня всяких дипломов. Это тоже была подлая акция, потому что по дороге на завод «Электросила», на это судилище, которое устроили они для меня, или надо мной, я бы сказал, они привезли моих родителей. Довольно милых, скромных и приличных людей, переживших тоже чудовищную жизнь, и моего брата.
Обвиняли они меня черт знает в чем: в тунеядстве, в пресмыкании перед иностранцами. Ну, и всякие другие грехи, которые можно было в то время приписать молодому человеку, который был не очень согласен просто с режимом. Режим правил им и говорил ему, что надо делать и что не надо делать.
Мне всегда хотелось уехать вообще из Советского Союза. И еще с детства, я помню, мы все время собирались и лелеяли планы, как оттуда выбраться, как оттуда вырваться.
В числе людей, которые мечтали сделать то же самое, был наш друг Иосиф Бродский, и много еще людей.
Короче говоря, все это было вписано мне в мои грехи. И я понял, значит, что мне хана.
Тогда, мой брат Анатолий, геолог, и мой друг Иосиф Бродский, который прошел сам через большое количество геологических экспедиций, устроили меня в геологическую экспедицию. В место, которое называется Сучан Это было там, под Владивостоком, но далеко от Владивостока. Там я прожил 4 месяца.
Потом я получил письмо, как раз от своей приятельницы, мол, тебе в Ленинград возврата нет, и что сейчас происходит набор в аспирантуру вот в этом институте, куда я и поступил, прошел эти экзамены.
В 1972-м году я уехал в государство Израиль. Уехал не потому, что меня туда безумно тянуло, но исключительно из чувства благодарности, что они помогли мне выехать из Советского Союза. В общем, у меня была благодарность, и я чувствовал какую-то ответственность, потому, что в конце концов мне удалось оттуда выбраться.
Но вообще, поскольку я был по своей сути американистом, то я должен был поехать в Америку. Однако, я решил поехать в Израиль.
Я не очень знал, на самом деле, что меня ожидает. Начало было, как всегда говорят «все начала трудные» – и у меня тоже было начало трудное. Очень трудное начало, потому что началось это все с вранья.
Там уже несколько человек приехало в 1972-м году, и это были мои приятели: Юра Красный, замечательный художник, Юра Купер, еще один художник, Миша Носик, который был кинорежиссером. Их поселили всех вместе, недалеко от Иерусалима, в прелестном ульпане. Ульпан - это такая школа, где изучают иврит и немножко про страну, но, главным образом, язык. И первые вот эти месяцы, когда меня не пустили, обманули просто, сказали: мы Вас поселим рядом с этим ульпаном, под Иерусалимом, и Вы сможете к друзьям спокойно приезжать.
И увезли меня, черти знает что, через всю страну, по пустыне Негев - в место, которое называется Арат. Сейчас, когда я вспоминаю это место, я вспоминаю его с нежностью и с любовью. Это был маленький прелестный курортный городок, который находился рядом с Мертвым морем.
Но я, будучи молодым человеком, привыкшим к большим городам, к метрополиям, я вдруг оказался в совершенно невероятном провинциальном городке, где из знакомых не было никого. Туда приезжали, в основном, учиться языку молодые американские и всякие другие студенты, не только евреи, но и прочие, которых интересовал Израиль и язык.
После этого началась очень тяжелая полоса, поиски работы. А поскольку у меня был диплом по американистике, ангийскому языку, то русский язык я преподавать не мог. У меня не было для этого бумаг.
Искусствоведы никому были не нужны вообще, про них нужно было просто забыть на всю жизнь.
Значит, оставалось лишь что-то с английским. И мне безумно повезло, просто безумно повезло, потому что однажды по дороге в автобусе я разговорился с одним человеком. Он оказался англичанином, работавшем в институте Бен-Гуриона в Беер-Шеве. Это в пустыне Негев был главный город.
В то время это был чудовищно провинциальный город, в котором жили какие-то люди, которых вывозили в Израиль из Морокко, из Алжира, то есть это были сефардские евреи. Ашкеназийских евреев было немного.
Но, получив работу, я уже был, тем не менее, счастлив. Хотя, общая обстановка мне не очень нравилась. Тем не менее, моя жизнь проистекала вот таким вот образом.

Как удалось из Израиля попасть в Америку?
Ой, это было очень трудно. Попасть в Америку из Израиля было очень трудно. Очевидно, я не могу сказать это с какой-то полной уверенностю, но как только человек хотел уехать, то есть до того, как человек получал израильский паспорт, некоторые люди уезжали, в основном, в Италию, а некоторых взяли на работу в ВВС. Я никогда не знал, где проходят эти интервью, когда.
Просто не знал. Но когда я подал в первый раз на поездку а Америку, я хотел уехать из Израиля в Америку – мне отказали. И отказывали все время.
Вот я и говорю, очевидно, Израилю так невероятно нужны были люди, что у них какой-то был с Америкой договор - не выпускать никого из Израиля.
Был человек, симпатичный, прелестный человек, которого звали Виктор Перельман. Я знал его еще по Москве, он работал в «Литературной газете», в каком-то юмористическом отделе.
Он организовал в Израиле журнал, по-моему, самый симпатичный журнал, который когда-либо выходил в Израиле на русском языке. По крайней мере, пока я там был. Журнал назывался «Время и мы».
И как-то однажды, разговаривая, он мне сказал: «Слушай, напиши какую-нибудь повестушку, напиши чего-нибудь. Я ее опубликую, дадим тебе бумажку, поедешь прославлять наш журнал и, вроде бы, как писатель».
Ну, и я значит, времени у меня там было масса свободного, я сел и написал небольшую повестушку, которая называлась «Наша армянская кровь». Он ее опубликовал. Действительно, дали мне бумаги в посольство, и тут они меня выпустили. И я приехал в Америку.

Какой это был год?
Это был по-моему 1976 - 1977-й. Казалось бы, про себя все знаешь...
1977-й. Я приехал в Америку. Должен вам сказать, что однажды в Израиле, на лекцию ко мне привели американцев, которые поддерживали университет. А на меня там показывали, в общем, даже пальцем, потому что это было странно: русский человек преподает американскую литературу в израильском университете. И ко мне на лекции водили людей.
В тот раз пришло много людей, человек, наверное, тридцать. И они все приехали на какую-то конференцию в университет им. Бен-Гуриона. Один из них в меня просто влюбился. И он мне сказал: «Ой, если ты приедешь в Америку, я буду тебя так принимать»...
Короче говоря, когда я приехал в Америку, то остановился у одного своего знакомого, с которым мы потом разошлись. Я его с тех пор не видел, и не хочу даже видеть.
Ну, через 3 дня он меня, можно сказать, выгнал. Почему? Потому, что у него была молодая дочка, лет 17-18-ти, и жена. Квартира была небольшая, естественно. Это было где-то в Квинсе, после этого я там никогда не жил и почти никогда на был.
Не могу сказать, что просто не был, но был очень мало.
Короче говоря, он мне сказал: «Знаешь, не очень удобно с двумя женщинами, которые не привыкли там одеваться, как-то ходят дома свободно».
Я даже не был на него в больших обидах. Несколько дней я как-то перекантовался там, промучился, и потом все-таки решил позвонить этому человеку, который был хозяином отеля.  У него была масса жилых домов в городе Нью-Йорке, в Манхеттене. Он был чудовищно богатый человек. В прошлом эмигрант, но не сам, а его родители были эмигрантами.
Отец начал с того, что был водопроводчиком. Начал покупать и чинить дома. Потом, чем больше у него было денег, тем больше они покупали домов.
И я ему позвонил. Мы с ним встретились. Он был очень рад мне и.т.д., но когда я ему сказал, что приехал в Америку на постоянное место жительство из Израиля, то он стал совершенно другим человеком. Вот, он говорит, мы хотим, чтоб вы там жили, а вы сюда приезжаете.
Я ему сказал: «Я уже в одной клетке жил, я хочу из клеток выбираться. Я прошу тебя о какой-то помощи. Мне нужна какая-то работа, понимаешь, потому что иначе я - без денег, без средств, без жилья, без крыши над головой – без всего».
И он мне говорит: «У меня есть только одна работа, которую я могу тебе дать – швейцаром в одном из моих домов».
Я говорю: «Ну, слушай, бедняки не выбирают, что дашь , то и дашь. И за то спасибо».
Он говорит: «Да, я тебе дам работу. У меня есть дом на  Park Avenue и 37-й улице. Я тебе дам жилье вот в этом отеле своем, за $10 в день».
Я был счастлив просто невероятно. В то время это была такая странная гостиница, то есть даже нельзя было назвать ее гостиницей, потому что там были крошечные комнаты. Она была в жутком состоянии, и ее называли, в общем, Slumlord - slum landlord, потому что она была, действительно, как трущоба.
Но что мне надо: душ там был, кровать там была, тумбочка там была, а гардероба у меня в то время, практически, никакого и не было. В общем, я был очень счастлив.
Договорился с ним, что я буду работать с 12 часов ночи до 8 часов утра. Что я и делал, каждый день. Платил он мне 50 долларов за ночь, и для меня это были приличные деньги.
Я стал откладывать, потому что, чтобы остаться в Америке, нужно нанять адвоката,  который занимается только иммиграционными делами.
И вот я, значит, начал откладывать деньги. Когда у меня накопилось долларов 800, я по чьей-то рекомендации познакомился с адвокатом, который начал потихонечку собирать бумаги, которые мне нужны были для оформления документов.
В этой гостинице в то время жила масса русских людей, которых он поселил. В общем, из доброты душевной, из исключительной щедроти. Он поселил их в гостинице, а потом не мог их выселить, они не хотели уезжать.
А зачем? Работы нет, жить негде. Зачем уезжать?
То есть у него были какие-то суды, какие-то неприятности с ними чудовищные. Про эту гостиницу замечательно написал Лимонов, потому что он тоже прошел через эту гостиницу. Одна глава, написанная в этой книжке «Это я, Эдичка», называлась «Отель Уинслоу и его обитатели».
Так я познакомился с Лимоновым, но близко мы никогда не сошлись. Я ценил, в какой-то степени, его дарование, - он был не бездарный человек. И есть не бездарный человек. Но, как-то, близких отношений у меня не случилось.
Короче говоря, моя жизнь изменилась здесь абсолютно в течение полугода. Приехала из Франции сюда, как ни странно, без разрешения советских властей, приехала пара моих близких друзей из Москвы. Великая, можно сказать, женщина - Белла Ахмадулина, и ее муж Боря Мессерер.
С ними я очень близко дружил еще в Москве.
Они мне сказали, что они идут в Колумбийский Университет, где Белле должны были присудить премию, или не премию, а сделать ее членом Академии американской литературы.
И она говорит: «Пошли с нами».
Я говорю: «Конечно, какие могут быть разговоры».
Это было, наверное, часов в пять. И навстречу нам бежал человек по фамилии Нахамкин, с которым я один раз встречался, поскольку он собирался открыть галерею на Медисон Авеню. Ему кто-то был нужен, а про меня ему кто-то сказал, что вот это человек, который знает языки и замечательно знает картинки. И дружит со всеми русскими художниками, что было на самом деле так.
Олег Целков был моим другом еще в Ленинграде, где он учился. Шемякин – тоже был моим другом еще в Ленинграде, хотя у нас были всегда непростые, тяжелые отношения. Тем не менее, я к нему до сих пор отношусь более положительно, чем отрицательно. В нем было что-то такое... Он, как двуликий Янус: одна сторона абсолютно черная, а вторая - совершенно белая. Так что, я до сих пор отношусь к нему с благодарностью. Его картины как-то помогли мне выжить даже в какой-то период моей жизни. Потому что он мне много дарил всяких картин. Короче говоря, этот Нахамкин со мной разговаривал прежде. И тут он встречает меня с такого рода людьми, то есть, даже Нахамкин знал, кто такая Ахмадулина и кто такой Мессерер.
Короче говоря, мы пошли в Колумбийский университет, где я встретил первый раз за мою жизнь в Америке, много своих друзей, приятелей, знакомых. Они пришли как раз на это событие. И встретил одного из своих друзей, американских, может быть даже первого американца, с которым я познакомился довольно близко.
То есть, мы общались в течение 1959-года довольно часто. И, если раньше мой английский язык был больше похож на язык Диккенса, на котором я учился, то, встретившись с моим другом Бертом Рубиным, я стал говорить на сленге американском. Он научил меня современному американскому языку, который меня интересовал больше всего на свете.
В основном сленг, конечно, и неподцензурные выражения.
Прошел вечер в Колумбийском университете совершенно блистательно. Белла была красива, они были молоды (ну, слушайте, 1977-й год), полны энергии, счастливы, что они в Америке. После этого все собрались в доме у человека по имени Питер Спрейк.
Я его увидел тогда в первый раз. Он оказался совершенно замечательным человеком. У него был дом в месте, которое называется Sutton Place. Это был и есть один из самых замечательных районов города Нью-Йорка.
Вот как раз в этом доме у него дворецким какое-то время работал Лимонов. И собралась большая группа людей, среди которых есть еще несколько человек, которые очевидно помнят это, кроме прямых участников.
Потому, что я там встретился первый раз с Владимиром Козловским. И туда пришел Иосиф Бродский, которого я тоже не видел с 1972-го года.
И я говорю, моя жизнь изменилась. На следующий день, когда я заснул, придя с работы, меня разбудил звонок телефонный. Это был Нахамкин, который предложил мне сотрудничество, чтоб я работал у него в галерее.
Итак, я начал работать в галерее, на Медисон Авеню. Началась моя такая ньюйоркская жизнь. Проработал я там довольно много лет.
И действительно, я как-то помог ему в том, чтобы привести каких-то замечательных художников в галерею, но наши образы мыслей были совершенно другими. Для меня Нахамкин был чужим человеком и чуждым мне человеком, по всем моим параметрам.
 Хотя нельзя ему было не отдать должное в том, что бизнесмен он был совершенно феноменальный, ну просто феноменальный. Не тот человек, которым я хотел бы быть, и вообще, мне никогда не хотелось быть бизнесменом, вообще заниматься бизнесом, каким бы то он ни был, бизнесом. Я в этом ничего не понимал и был всегда далек от этого, как и сейчас впрочем.
Тем не менее, я оставил себе, поскольку Нахамкин платил мне мизерные деньги, я оставил себе два дня дежурства в гостинице. Потому что $100 за два дня было гораздо лучше, чем он мне платил $250 за всю неделю.
В 1978-м году я познакомился со своей женой Ларисой. Это был, наверное, самый поразительный момент в моей жизни. Тогда я этого не понимал, то есть, я понимал, что я познакомился с красивой, прелестной женщиной, но что это станет на всю мою жизнь самым главным событием, - тогда я не мог себе этого представить.
Поэтому, когда меня спрашивают: «Каковым Вы себя считаете человеком: счастливым, несчастливым? Как Ваша жизнь сложилась?» - я всегда отвечаю, что я человек, может быть, самый счастливый, потому, что у меня жена, которую я люблю более 30-ти лет, у меня друзья, среди которых я терял очень, очень мало в жизни.
А все друзья, которые были у меня в  жизни, пока они сами не уходили, почти все, были близки мне невероятно, до сих пор мной любимы, и я ими живу и жил всю мою жизнь.
Поэтому я считаю себя очень счастливым человеком.

Дальше. Что дальше? Мы разошлись с Нахамкиным, и первое время было какое-то очень трудное. Но вообще, во всем есть какая-то закономерность. Очевидно, потому что я так чудовищно голодал в России.
В Москве у меня тоже была одна ужасно страшная история, когда я первый месяц начал учиться в аспирантуре. Я познакомился там с какими-то людьми в гостинице «Националь». Внизу было кафе такое, в которое ходили в основном богемная молодежь, и не только молодежь, так скажем.
Туда приходил Олеша, туда приходил Светлов. Там было много легендарных людей, которых я встретил в своей жизни. И я там познакомился с двумя молодыми людьми, довольно симпатичными, хорошо одетыми. Они меня как-то пригласили.
А я их встретил, получив стипендию. Мне сказали, первым делом надо купить проездной билет, что я и сделал. Стипендия была 100 рублей, из которых 13 – вычиталось. И я, значит, купил проездной билет, и решил, что пойду в кафе «Националь». Там все было довольно дешево, потому что за 1,5 рубля можно было поесть и выпить минеральной воды.
Баснословно дешево. Вообще, в то время в России жизнь была очень дешевой.
Ну, конечно, для человека, который получал 150 рублей, что была нормальная человеческая зарплата, это были небольшие деньги, но, тем не менее, на них можно было жить. И пенсионерам можно было жить на свою пенсию.
Короче говоря, эти два моих новых знакомых привезли меня в какой-то дом, где они мне обещали какие-то песни под гитару, красивых девушек, и.т.д. Приехав туда, я увидел, что попал совсем не туда, куда я должен был приехать. Потому что эти актрисы, красивые якобы, оказались... Вот я бы сейчас не сказал «пожилыми», но тогда, когда мне было 25 лет, а им было лет по 45-ть, то для меня они были пожилыми.
Поскольку они меня уже пригласили, и я пошел и купил бутылку водки, колбасы и сыра, то я думал, - голодный же я, ведь в кафе «Националь» ничего не съел. Я их там встретил, и мы уехали.
Я выпил стакан водки, съел сендвич. Было так безумно там жарко, что я снял пиджак, и пошел в ванную, чтобы просто вымыть лицо. Когда я вернулся, то надел пиджак, попрощался с ними, сказал, что мне надо работать и.т.д.
Утром я пошел в буфет, я жил в общежитии на Стромынке, - первый год моей жизни в Москве. Встал в очередь в буфет.
В то время, да и вообще всю жизнь, я любил и люблю консервы. Просто я «консервный» человек, я до сих пор ем консервы. Я как-то – это опять лирическое отступление...  Как-то однажды в «Русский Самовар» пришел Вася Аксенов, с которым мы дружили всю жизнь. Мы начали говорить про наши военные годы, про наше военное детство, хотя он был немножко старше меня, на несколько лет. Тем не менее, почти все совпадало.
И тогда я, сидя здесь, в ресторане, выпивая и закусывая, сказал: «Сейчас я принесу нашу любимую еду».  Побежал напротив в супермаркет и купил банку свиной тушенки. Мы отделили жир от свинины (в то время мы не отделяли, а сейчас разделили). И сидели в ресторане и ели вот эту самую тушенку...
Итак, стою я в буфете. Доходит до меня очередь, и я говорю: «Мне, значит, 15 банок «куриных» (были тогда китайские куриные с желе, - с тех пор я обожаю желе, в любом виде), и 15 банок консервированной кукурузы».
Короче говоря, время платить. Я лезу в карман, чтобы достать деньги, зная в каком они у меня кармане. И зная, что все они в одном месте.
У меня нет денег. Они у меня украли эти деньги, во время той вечеринки.
Господи, боже мой, какой это был ужас.
Во-первых, кассирша меня обругала, там, очередь стоит, а вы мне здесь голову морочите. И я остался в Москве с проездной картой, но без средств к существованию.
Просто не было ни копейки. И вот тут начался голод... Хотя я уже знал несколько людей, но это было самое начало и продолжать знакомство с человеком с того, что ты будешь просить у него денег – ну, не мог совершенно, ни в какую.
И тут я обнаружил студенческие столовые, которые я тоже полюбил на всю жизнь. Вообще, я ненавижу гарниры, но тут я полюбил гарниры. И я так, исподволь, подходил и складывал, потому что народ тоже гарниры не любил.
Гарниры были чудовищные. Хлеб я намазывал горчицей, посыпал крупной солью, которая тоже была всегда в студенческих столовых.
Так я прожил месяц. Поэтому, когда я думаю, что как-то пришла идея ресторана, я предполагаю - потому что я голодал.
Когда я работал в галерее, ко мне масса приходила людей. Галерея закрывалась в 6 часов, а кому хочется в 6 часов ехать куда-то в Бруклин, или в Квинс, когда у тебя есть возможность поговорить, что-то съесть.
Готовил я немного, но обычно какие-то ноги, большие. Я все покупал большими порциями, всю жизнь, когда началась жизнь такая, более менее нормальная. Потому что нормальная жизнь началась не сразу. И я ставил, например, баранью ногу, которую шпиговал, обмазывал горчицей, и она томилась.
А в 6 часов, когда галерея закрывалась, люди все переходили ко мне напротив. Я там жил, там и живу, все эти годы – 31 год.

Роман, а кому пришла идея открыть русский ресторан и в каком это было году?

Это была не идея. Моя жена работала в фирме «Кодак». В то время фильмы еще проявлялись, там не было никаких этих новоиспеченных аппаратов, digital, что называется. А тогда снимали это кино и проявляли это кино. Она была химиком и специалистом по проявке кино. Платили ей $5 долларов в час, но ей дали на нас, что называется, медицинскую страховку.
Она приходила домой после 6-ти часов, когда мы сидели, разговаривали вальяжно и выпивали. Выпивали водку, которую я тоже покупал, или кто-нибудь еще покупал. Покупали «Вольфшмидт» - водка была самая дешевая. Чтобы ее сделать как-то более удобоваримой, я что-то туда бросал: хрен, имбирный корень, яблоки какие-то нарезанные, то есть это было приятнее.
Моя жена приезжала усталая после работы, и ей приходилось убирать за всеми, мыть посуду и.т.д. После семи лет она взбунтовалась. Она сказала: «Если тебе так хочется поить и кормить своих друзей каждый день – открой ресторан!»
Но она сказала это с вызывом, без всякого сомнения. Мол, вот сейчас они к тебе приходят на халяву, а как откроешь ресторан, если откроешь, они к тебе ходить не будут.
И тогда я начал думать на полном серьезе, а может быть действительно открыть ресторан? И я так подумал: людей я люблю, друзей у меня много. Я так подумал, да, хорошая это мысль.
Ну, вот так, отсюда началась мысль о ресторане.
Как вы видите, у меня тут везде самовары. Самовар был вообще самым любимым моим предметом быта. Они мне нравились всегда, самовары. Старинные самовары, блестящие, в которых можно было видеть самого себя, можно было видеть своего соседа, с которым ты сидишь рядом за столом.
И вообще, самовар – это поразительная вещь, потому что, во-первых, нет никаких двух, идеально похожих друг на друга; во-вторых, это все почти было сделано в XIX-м веке. Сделано вручную, не обязательно в городе Туле. В других городах и городишках иногда тоже делали симпатичные и блестящие самовары. И, вообще, в свое время в России самовар был центром семьи, центром стола. Все замечательные события происходили: и близость, и тепло, и любовь – все происходило вокруг самовара.
Это, само по себе, тоже мне нравилось. И я собирал самовары, куда бы я не поехал. Из Москвы я уехал, оставил там массу самоваров своим друзьям, ничего вывести было невозможно. В Израиле я покупал самовары, в Америке покупал самовары, то есть всюду, где можно было только, я искал и покупал.

Роман, для того, чтобы открыть ресторан, нужно место, а для того, чтобы открыть это место, нужны деньги, соратники, помощники и.т.д. Как это все произошло? «Русский самовар» сегодня - легендарное место. Как возникла легенда?
Легенда, очевидно, возникла не сразу. 
Насчет денег. Нахамкин отдал мне деньги, которые он был мне должен. Потому что однажды, это тоже был большой обман с его стороны, он купил дом. И он распределил этажи в этом доме. «На первом этаже будешь жить ты, на втором – Целков, на третьем – Шемякин, на четвертом – буду жить я».
А дом был, то, что называется Таунхауз. И он, значит, занял у меня деньги, отдав мне квартиру на первом этаже. Квартира эта стоила 50 тысяч долларов. За дом он заплатил 200 тысяч долларов. Короче говоря, как оказалось потом, он и купил этот дом, оплатив задаток, который он вроде бы взял у меня даже. Я не могу опять же утверждать так, но прошло какое-то время, он приходит ко мне и говорит: «Ты знаешь, я продал дом».
А куда же мы? Мы сделали там ремонт, сломали стены. Не могу сказать, чтобы там было что-то шикарное, но это была большая квартира и очень удобная, на 58-й улице и 9-й Авеню. Сегодня это центр. Тогда, конечно, это был плохой район очень.
И оказалось, что нам с Ларисой негде жить. Он просто поставил нас перед таким вот фактом. Но уже хорошо то, что он отдал мне деньги. И я, вместе с каким-то большим количеством людей, человек восемь...
Начиналось так: сначала было 3 человека, потом было 4 человека, потом было 5 человек, потому что денег не было. Произошло это летом. Театра не было, театр не работал, а дом, который сейчас здесь стоит, слева от ресторана, в то время не был построен. Была площадка, для стоянки авто машин.
Поэтому мы были видны, с 8-й Авеню был виден ресторан и навес.
 А когда работал театр, я был уверен, что после окончания спектакля, люди из театра выйдут и зайдут в ресторан. Но начали строить дом, и нас покрыли лесами. И мы все время набирали себе партнеров, пока нас не стало 8 партнеров. Каждый вносил по 30 тысяч долляров, чтобы получить свои 10 %.

Говорят, что основными партнерами были Михаил Барышников и Иосиф Бродский.

Нет. Сначала нет. Мои партнеры русские, в основном русские, начали требовать денег, но денег не было, физически не было денег. И тогда произошло вот что: надо было закрыть ресторан и все это потерять. Но тут получил Нобелевскую премию Иосиф Бродский. И опять же, я бы к нему не обратился, сам бы не обратился, ну что там, неприлично. Но моя приятельница старинная, подруга, Люда Штерн, которая также знала Иосифа из Ленинграда, и знала , что мы с ним дружим, и меня она тоже знала из Ленинграда. Она мне говорит: «Позвони Иосифу, он тебе никогда не откажет».
В конце концов, мы с Ларисой, которую он тоже безумно выделял, позвонили и сказали – вот так и так, ситуация ужасная, мы попали в бог весть какую передрягу и вот хотим от тебя получить какую-то помощь, поддержку. Он говорит: «Конечно, Ромка, никаких проблем. Только надо будет поговорить с Мышью».
Мышью он называл Барышникова. И мы встретились, и Барышников поддержал это, поскольку он боготворил Иосифа, как все, кто его знал близко. И вот тогда, когда они вошли в ресторан, выкупив моих всех партнеров, ресторан стал совсем другим. Туда пришли самые великие, в общем, люди русской иммиграции. И, конечно, вот тут и началась легенда, потому что как это вдруг, Барышников, который великий танцовщик, зачем ему ресторан, или, тем более, Бродский, зачем ему? Абсолютно ни к чему, хотя идея, сама по себе, пришлась им, потому, что они  понимали, что очень хорошо встретиться со своими людьми и привести своих людей, потому что они не стеснялись ко мне привести своих друзей. Они меня достаточно хорошо знали и поэтому и поддержали. В этом была их великая заслуга, - в том, что они мне помогли, поддержали идею и поддержали сам ресторан.

Роман, есть такой вопрос: что Вы цените в друзьях? Если бы в нескольких предложениях Вы могли охарактеризовать Ваши отношения как с одним, так и с другим. Итак, Ваши отношения с Бродским? Ваши отношения с Барышниковым?

Это тоже не простой вопрос. Бродского я боготворил, просто боготворил. Я считал его стихи просто невероятными. Поскольку я общался с ним и с другими поэтами, его же друзьями, я заучивал их стихи наизусть. Когда мы встречались, я знал, с кем я встречаюсь. И, когда я думал, что я буду писать когда-нибудь, когда я читал, или мне читали кто-нибудь из них свои стихи, я думал: господи, боже мой, какие там стихи, какая проза, когда есть люди, которые вот так вот блистательно пишут.
Поэтому, отношения связаны были всегда, прежде всего, с моим благоговением перед ним. Во-вторых, мне очень льстило, что такого масштаба человек не просто так ко мне относится, но знакомит меня со своими друзьями, приходит ко мне домой на все мои дни рождения, всегда пишет стихи моей жене. То есть, у него тоже была большая симпатия. Еще и давность имеет большое значение. Потому что, когда встречаешь людей, которых не видел много лет, поначалу ты очень рад им, почти всегда. А потом начинают возникать какие-то давние, давно забытые отношения, и тогда ты понимаешь: да это был твой знакомый, но чего-то близкого не хватает. С Иосифом было все наоборот. Моя жизнь наполнилась Иосифом, его жизнью, жизнью его друзей.
Барышников... Когда я увидел Барышникова много-много лет назад, я тоже увидел, что Барышников гений. Но с таким невероятным благоговением я никогда не относился к Барышникову, хотя всегда невероятно ценил и поражался, потому что он, кроме того, что был одним из самых лучших танцовщиков, классическим танцовщиком, он еще сумел сделать то, что никто больше не сумел. Он стал еще и современным, модернистским танцовщиком. И таких заслуг больше ни у кого нет.

Роман, у Вас есть Ваш девиз? Какое-то выражение, фраза, которую Вы хотели бы сказать?

Мой девиз? Я всегда говорю одну и ту же фразу: «Memento more».
 

© RUNYweb.com

Просмотров: 28361

Вставить в блог

Оценить материал

Отправить другу



Добавить комментарий

Введите символы, изображенные на картинке в поле слева.
 

0 комментариев

И Н Т Е Р В Ь Ю

Видео

Loading video...

НАЙТИ ДОКТОРА

Новостная лента

Все новости