Съемка - 4 августа 2012 года
Леонид, по традиции Энциклопедии, я предлагаю Вам начать рассказ с дня рождения, места рождения - и по сегодняшний день.
Я родился 5 сентября 1942-го года. Во время той самой знаменитой войны, которая Великая Отечественная. На Урале, в городе Копейске. Мои родители родом из города Бельцы, Молдавия, бывшей Румынии, волею судьбы и всяких обстоятельств военного времени, оказались на Урале, в городе Копейске. Это называлось – эвакуация. Папа мой попал туда, как бывший румынский подданный, его отослали на трудфронт, ему не доверяли. Ему не доверяли фронт.
То есть, он не мог служить в армии?
Он не мог служить. В то время, по сталинским законам, все граждане Латвии, Прибалтики, тех мест, что Советская власть захватила в 1940-м году, присоединила к России, к Советскому Союзу, этим людям не доверяли службу в Советской армии, что явилось великим счастьем, на самом деле, как Вы понимаете. И вот, мой отец был забран… Их забирали на, так называемый, трудфронт, то есть, посылали на какие-то большие заводы, которые выдавали военную продукцию.
В тыл.
В тыл, глубоко в тыл. И вот, в самый первый день войны, мой отец взял кружечку, мою маму молодую… Отцу было 22 года, маме - 19, и они сумели эвакуироваться и убежали. Большая часть из семьи – например, у моего отца бабушка родила 9 детей, 8 из них погибли в концлагере во время войны на Украине, те, которые не успели, как мой отец, вот так далеко уйти. Так что, мне повезло родиться на Урале, на котором я провел 5 лет своей жизни.
У меня, конечно, весьма туманные представления об этом времени. Единственное, почему-то мне запомнилось - какой-то невероятный пожар. Жили в доме, где напротив была милиция. И вот, какой-то невероятный пожар, и моя мама меня спасала.
Ну, и вторая история, которую моя мама любила рассказывать. Она зарабатывала – шила офицерским женам платья, была нелегальной такой портнихой. И однажды, как моя мама объясняла, у нас в доме висели все эти платья: готовые и неготовые. Однажды моя мама оставила меня одного и ушла отдавать платье, за которое она получала хлеб: буханку хлеба и прочее. В это время пришли воры. Постучали и спросили… Я их спросил: «Кто?» – они услыхали детский голос и сказали: «Хорошие дяди». Я им открыл дверь, они стали забирать эти платья, я им показал, где еще платья есть. Они забрали все это и ушли. Когда мама пришла, она была в ужасе. Она спросила: «Кто это был»? – Я сказал: «Хорошие дяди». – «А что они делали»? – «Они забирали платья». Вот это было из таких сильных впечатлений от Урала.
Не били в детстве? Родители не били?
Нет, никогда в жизни.
Даже после этого случая?
Нет, никогда в жизни. Мои родители меня боготворили. Моей маме было 27 лет, когда она меня родила, а по законам бессарабским, к которым она принадлежала, по манерам, это уже был поздний ребенок, в 27 лет. Я для них был очень желанным. Так что – нет, меня боготворили.
Потом Вы вернулись в Молдавию?
Да, в 1947-м году, наконец, папу, после 1945-го, после войны… Папа стал как-то… пытался отвалить оттуда, уехать, но его еще задержали на два года. Это, конечно, я не знаю, что и почему, и мы поехали в Москву, в Москве были друзья по эвакуации, их ближайшие, были в Москве. И это я помню, я катался по этой квартире на таком велосипеде. Короче, эти друзья, это был 1947-й год, упрашивали моих родителей… Он был заведующий ЖЭКом каким-то, и они их упрашивали: квартира, жить в Москве, но мои родители говорили категорически: «Какая Москва, когда есть Бельцы!» Это даже смешно сопоставлять для моих родителей, где есть сестры, братья и.т.д.
Таким образом, в 1947-м году, ночью, мы подъехали… Анекдотичность заключается в том, что в Бельцах всегда было два вокзала, единственный город в Молдавии, у которого было два вокзала: Северный и Западный. И вот, значит, мы подъехали к этому вокзалу, и нас встречала родня, папина и мамина. И вся эта родня говорила по-еврейски. И я стал плакать, с перепугу. Ну, короче говоря, так мы попали. Ну, сороковые годы, потом школа, потом я помню, смерть Сталина, так сказать, незабываемого.
Плакали?
Ну, не то слово. Но, мои родственники… Моя бабушка постучала ночью к нам в дом и сказала на еврейском моему папе: «Умер Иосив моде вонтис». Вонтис – это с усами, по-еврейски. Мои родители, мои бабушки и их родственники, очень радовались его смерти. Народ, там, кругом…, но в нашей семье никто не плакал, все чувствовали огромную благодарность, что он уже ушел.
И, конечно, главное, чем я занимался все мое детство – это рисование. Ходил в кружок рисования, при Дворце пионеров – все это было примитивно. Тогда не было никаких книжек. И у меня был один дядя, который мне дарил, привозил издалека: из Ленинграда, из Москвы книжки по искусству. Я балдел. И вот, в 1954-м году, мне было 14 лет, я поехал поступать в Кишиневское художественное училище. У меня не было вопросов: «Кем быть?» Я даже не представлял, что я могу быть кем-то – не художником.
И когда я вошел в это училище и увидел эти отлитые копии греческих скульптур, у меня захватило дух: это такой невероятный праздник духа, и счастье, и прочее. И я сдавал экзамены. Рядом со мной сидел матрос огромный, который рисовал, но я рисовал лучше него. Он мне говорит: «А ты художника Брюнова знаешь»? – Я говорю: «Нет». – «И ты поступаешь в художественное училище и не знаешь, кто такой Брюнов».
Я почувствовал ужас, я готов был убежать с экзамена. Уже потом, когда мы поступили, оказалось, что он имел ввиду Брюллова.
Запомнил неверно.
Да. И вот, я проучился 5 лет в Кишиневском художественном училище. Должен сказать, что в то время учили по-настоящему, так сказать, был соц. реализм, и все это было серьезно. Закончил я училище с отличием. Недавно, кстати, пару лет назад, я получил бумагу из училища, что на выставку к 100-летию этого училища, и прочее, в числе 50-ти работ, которые они отобрали там дипломные, за какое-то количество (100 лет), я не знаю, находится и моя дипломная работа.
Но, вот интересно, я смотрел Ваши работы: во-первых, в каталогах и.т.д. У Вас тот период был связан с еврейской темой.
Да, вообще. Спасибо. Я очень рано заинтересовался еврейской темой. Я еще юношей, тинейджером, ходил на еврейские кладбища, интересовался, записывал, у меня много было…
Зная идиш?
Да, идиш я знал с детства, безусловно, свободно говорил. Тогда я свободно говорил на двух языках: на русском и на идиш. И у меня в доме, все мои бабушки и родственники говорили на идиш.
И эта еврейская тема превалировала?
Да.
Картины здесь есть в Нью-Йорке тоже?
Да, безусловно, да. И потом это вылилось… Ну, пять лет я учился в Кишиневском художественном училище, за это время я, простите за нескромность, был одним из лучших студентов. Потом, через два года (руководители молдавского искусства возлагали на меня надежды) устроили мне прием в Союз Художников СССР, 1967-м году. Я в возрасте 22-х лет стал членом Союза Художников СССР, что было почти неслыханно. И, мало того, мою картину отправили на Всесоюзную художественную выставку в Москве с экспозицией. Короче говоря, я был таким, довольно заметным тогда.
Зная Вашу биографию: когда Вы появились с Москве, Вы начали общаться с концептуалистами, с художниками, которых сегодня называют нонконформистами. Это Янкилевский, это Кабаков, опять-таки, это Пивоваров, то есть, разные совершенно художники. Откуда этот взгляд на мир после еврейской темы? Как Вы к этому пришли? Если можно, кратко, у нас не так много времени.
Да, я в 1967-м году получил звание лауреата комсомола Молдавии, и в награду за это они меня отправили на озеро Сенеж, под Москвой. В Доме творчества собирали самых лучших художников со всех концов Советского союза и стран демократического лагеря. И вот, я попал в этот список, я приехал в этот лагерь, в Москву. И первым человеком, с которым я познакомился, был Виктор Пивоваров. Он оказал на меня большое…
Случайно встретились?
Встретились случайно в Доме творчества. Ему должны были дать место, где спать и мне. И мы оказались рядом, и у нас сразу возникла симпатия. Он обаятельнейший человек. И через пять минут мы договорились: хотим жить вместе.
Вместе в общежитие. В наше время это понимают по-разному – «хотим жить вместе».
Ну, нет. Я понимаю. Но у нас были всю жизнь чисто творческие отношения. И вот, в 1967-м году я провел 2,5 месяца в Доме творчества «Сенеж», и вот тогда началось знакомство с Пивоваровым, со всеми. Тогда я познакомился с московским авангардом и вошел в него. и стал частью его, и это все закончилось тем, что на квартире у Бажанова, который является директором Центра современного искусства, крупным русским искусствоведом, была моя персональная выставка…
Это какой год?
1982-й, накануне отъезда.
Вы сюда приехали в 1982-м году?
В 1982-м году приехали, здесь я прошел все те же сложности, что и любой иммигрант.
Не работали таксистом?
Нет, таксистом я не работал, но на других примитивных работах: помогал в галереях развешивать, там и.т.д.
Не самое плохое.
Ну, и не самое хорошее. Короче, мне… Я сделал портфолио, меня отобрали агенты, и я стал делать обложки к книгам и.т.д., зарабатывать. И плюс выставки у меня были, начались. На Мэдисон авеню была выставка, и.т.д.
Леонид, нельзя обойти Арт-партию «Правда». Кем Вы были – главным идеологом?
Нет, нет, главным идеологом был назначен Шнуров. А я был вождь этой партии.
Это был 1991-й год?
Да, это был 1991-й год.
Арт-партия «Правда». Два слова о ней.
Два слова о ней? В это время приехала новая волна иммигрантов и, в том числе, художников. Нормальные люди, но они были растеряны, и.т.д. Они попали, по какой-то случайности, ко мне в мастерскую.
Кто эти художники, которые возглавили Арт-партию?
Шнуров и другие, я не буду перечислять сейчас фамилии. Шнуров главный, так сказать. И они чувствовали себя в то время очень сложно, а я был уже в иммиграции 10 с чем-то лет. И они тогда, собравшись у меня в мастерской, сказали: «А нельзя ли нам сделать вместе коллективную выставку»? – Я говорю: «А какого черта мы будем делать вместе коллективную выставку, когда мы все разные, ничто абсолютно нас не объединяет, у нас обычные объединения по другим причинам возникают».
И тогда Шнуров сказал: «А мы можем сделать на таком нравственном объединении». – Я говорю: «Что ты имеешь ввиду»? – Он отвечает: «А назовемся мы партией». Слово прозвучало настолько для меня необычно, ведь художники делали направления, движения, черти что, но ПАРТИЕЙ никогда в истории никто не назывался. Я выпал в восторг и сказал: «А потому, что мы все врем, мы назовемся – Партия «Правда»». Вот так родилась Арт-партия «Правда»
Вы выступили тогда против «New York Times» газеты. Вообще, бурное движение было.
Против гомиков. Были скандалы, очень много. И очень много нам помогало, в русской среде – «Новое Русское Слово»: печатало памфлеты о нас, так сказать, разные статьи.
Не только «Новое Русское Слово», издания англоязычные.
Самое лучшее название из тех, у меня их целая куча: газета «Village voice» напечатала – russist-fascist – «русские фашисты распространяют свою агитацию в СОХО».
Самое интересное, что это у вас был такой провокационный момент – никто из вас не был ни фашистом, ни гомофобом.
Абсолютно!
Я думаю, что главная идея была, что любой язык, становясь доминантным, становится идеологией, и уже неважно какой: язык гомосексуалистов, язык феминисток, и.т.д.
У нас дошло до анекдотов. Например, один человек привел невесту ко мне. Вот, большинство людей, они даже серьезно верили. Один раз пришел художник с одной девушкой и спросил: «Я Вас хочу познакомить с этой девушкой», - я спросил: «Зачем»? – Он сказал: «Я хочу, чтобы партия мне разрешила жениться на ней». Ну, это был апофеоз партийного. После чего я почувствовал, что я впадаю в неправильное направление.
Пора завязывать?
Пора завязывать и бежать, потому что дальше уже некуда. После чего я и «завязал» эту Партию «Правда». Ну и продолжаю заниматься искусством, вся моя жизнь в этом.
Леонид, можно говорить часами с Вами (я, вроде, уже в рифму стал говорить), но, последний вопрос, и на этом мы ставим точку. Вы счастливый человек?
Абсолютно! Вы знаете, как мой любимый филосов Ошер сказал: «Человек, который родился – это счастливый человек»!
